Брир хотел, чтобы на его лице они увидели именно это выражение, когда сломают дверь комнаты и найдут его, чуть покачивающегося на сквозняке. Как они уставятся на него, как заверещат и закачают головами, поражаясь его бледным ступням и тому, что он отважился на столь ужасную смерть! И пока он думал, он завязывал и развязывал петлю, стараясь сделать это с максимальным профессионализмом.
Его тревожило одно: исповедь. Хотя день за днем он работал с книгами, он был не силен в словах: они ускользали от него, как красотка из неуклюжих рук. Но он хотел рассказать что-нибудь о детях. Пусть они знают — те люди, что найдут его и сфотографируют, — пусть знают, что он не просто неизвестный покойник, на которого они пришли поглазеть, а человек, совершивший худшие вещи в мире из лучших побуждений. Это жизненно важно; они должны знать, кем он был, потому что со временем они, возможно, найдут в его деяниях тот смысл, которого он сам так и не сумел выразить.
Конечно, они умеют допрашивать даже мертвых. Они положат его в холодной комнате и быстро осмотрят снаружи, а потом начнут изучать изнутри и — о! — что они там найдут. Они снимут крышку черепа, вынут мозг и исследуют его множеством способов, пытаясь выяснить, что с ним. Но это не сработает. Он-то понимает это. Ты разрезаешь живое и прекрасное существо, чтобы узнать, как оно живет и почему оно прекрасно. Но прежде, чем ты поймешь это, существо перестанет быть и тем и другим, а ты останешься с кровью на лице, слезами на глазах да ужасающей болью вины. Нет, они ничего не поймут, препарировав его мозг; им придется влезть поглубже. Им придется распотрошить тело от горла до паха, вынуть ребра и вставить их обратно. И только когда они распутают его кишки, пороются в животе, вынут печень и легкие, тогда, о да, они найдут достаточно того, на что можно полюбоваться.
Возможно, это лучшая исповедь, подумал он, перевязывая петлю в последний раз. Нет нужды подбирать и использовать слова; ведь что такое слова? Мусор, бесполезный для сути вещей. Нет, они найдут все, что нужно, только внутри тела. Поймут историю пропавших детей и славу его мученичества. И узнают раз и навсегда, что он был из племени пожирателей лезвий.
Он закончил с петлей, приготовил вторую чашку кофе и начал трудиться над надежным креплением веревки. Сначала он снял лампу, висевшую в центре потолка, и привязал на ее место петлю. Петля держалась крепко. Он повисел на ней немного, чтобы убедиться в этом.
Был уже ранний вечер, он устал, и усталость делала его более неуклюжим, чем обычно. Он прошелся по комнате и привел ее в порядок; его толстое свиное тело испускало вздохи, когда он снимал грязные простыни и убирал их. Он допил кофе и осторожно вылил молоко, чтобы оно не скисло к тому моменту, когда за ним придут. Затем включил радио, чтобы заглушить звук отброшенного стула: в доме были другие жильцы, и он не хотел никаких помех в последнюю минуту. Комнату заполнили обычные радиопошлости: песни о потере и обретении любви. Какая ужасная и мучительная ложь.
Последние лучи света еще проникали в комнату, когда он закончил приготовления. Он слышал шаги в коридоре и звуки открывающихся дверей — соседи возвращались с работы домой. Каждый из них, как и Брир, жил в одиночестве. Он никого из них не знал; никто не назовет его имени, когда труп будет забирать полиция.
Он разделся догола и вымылся в раковине; его яички, маленькие, как орешки, плотно прижались к телу, пузырь живота, жирная грудь и толстые плечи дрожали, когда холод охватил его. Однако, удовлетворенный чистотой, он сел на край матраса и подстриг ногти на руках и ногах. Затем натянул свежевыстиранную одежду — накрахмаленную синюю рубашку и серые брюки. Он не надел ни носков, ни обуви; собственное телосложение всегда смущало Брира, и только ноги были предметом его гордости.
Уже почти стемнело, когда он закончил. Наступала черная дождливая ночь. Пора, подумал он.
Он аккуратно установил стул, влез на него и дотянулся до веревки. Петля висела, пожалуй, высоковато, и ему пришлось встать на цыпочки, чтобы затянуть ее вокруг шеи. После некоторых стараний он ее приладил. Едва он почувствовал, что узел начинает врезаться в кожу, он прочел молитву и оттолкнул стул.
Паника пришла незамедлительно. Руки, которым он всегда доверял, предали его в этот жизненно важный момент: они взметнулись вверх и попытались растянуть веревку. Первоначальный рывок не сломал его шею, но хребет, как гигантская гусеница, вшитая в спину, отчаянно извивался, вызывая спазмы в ногах. Боль влияла мало, настоящий ужас шел от неспособности контролировать себя, от запаха опорожнившегося в чистые брюки кишечника, от пениса, напрягшегося без единой похотливой мысли; пятки брыкались в воздухе в поисках опоры, пальцы скребли веревку. Тело внезапно перестало ему принадлежать, оно протестовало, оно не хотело умирать.
Но попытки спастись были напрасны. Он спланировал все слишком тщательно, чтобы в последний момент дело сорвалось. Петля затянулась крепко, подергивания гусеницы ослабевали. Жизнь, как незваный гость, уйдет очень скоро. Его голову наполнили шумы, словно (как ему казалось) он находился под землей и слышал звуки с поверхности.
I Порох движения, грохот гигантских скрытых водостоков, рокот осыпающихся камней. Брир, великий Пожиратель Лезвий, знал землю очень хорошо. Он слишком часто хоронил в ней мертвых красавиц. Он набивал ею рот в качестве покаяния за вторжение и жевал ее, пока засыпал их бледные тела. Сейчас земные звуки уничтожали все — его судороги, музыку по радио, гул транспорта за окном. Свет тоже исчезал, кружева темноты окутывали комнату, предметы пульсировали. Он знал, что это крутится перед глазами — вот кровать, за ней шкаф, теперь раковина, — но их силуэты медленно гасли.
Внезапно свет погас, и смерть опустилась на него. Ни потоков сожалений, сопровождающих конец, ни моментально прокручивающейся истории жизни, омраченной виной. Просто темнота, потом еще более глубокая темнота, а затем темнота настолько глубокая, что ночь показалась бы ярким светом по сравнению с ней. Вот и все; как просто.
Нет; не все.
Далеко не все. Комок неприятных ощущений опустился на Брира, вторгся в интимный мир его смерти. Легкое дуновение согрело лицо, раздражая нервные окончания. Тяжелое дыхание навалилось на него, без приглашения ворвалось в вялые легкие.
Он сопротивлялся реанимации, но спаситель был неумолим Вокруг снова проступили очертания комнаты. Сначала свет, потом силуэты. Теперь цвета, блеклые и грязные. Брир услышал собственный кашель и почувствовал запах рвоты. Отчаяние навалилось на него. Неужели он не сумел даже убить себя?
