Сверкнула молния, а ветер в ушах Сестры Ужас завывал зловещим голосом смерти.
Она побежала.
Ветер хлестал ее по лицу, слепя дымом, пылью и пеплом. Она пригибала голову, взбираясь по склону холма из обломков, и тут поняла, что оставила свою сумку, но не могла решиться пойти назад, в эту долину мертвых.
Она перескакивала через завалы, от ее ног вниз срывались лавины обломков – смятые телевизоры и стереоприемники, спекшиеся куски компьютеров, радио, обгоревшие мужские костюмы и женские изысканные туалеты, обломки красивой мебели, обуглившиеся книги, антикварное серебро, превратившееся в слитки метала. И повсюду было много развороченных автомобилей и тел, погребенных в катастрофе – сотни тел и обугленных кусков плоти, рук и ног, торчащих из завалов, как будто это был универмаг манекенов. Она взобралась на вершину холма, где дул такой свирепый горячий ветер, что ей пришлось опуститься на колени, иначе бы он сбросил ее. Глядя по сторонам, она увидела весь размах катастрофы: на севере от Центрального Парка осталось несколько деревьев, пожары были на протяжении всего того, что было когда–то Восьмой Авеню, похожие на кроваво–красные рубины за занавесью дыма; на востоке не было ни признака Рокфеллер–Центра или вокзала Грэнд–Централ, только обвалившиеся конструкции, торчащие как гнилые зубы какой–то разбитой челюсти; на юге также исчез небоскреб “Эмпайр Стейт” и воронка смерча танцевала на месте Уолл Стрит; на западе груды сплошных завалов шли до самой реки Гудзон.
Панорама разрушения производила впечатление апофеоза ужаса и вызвала у нее оцепенение, потому что ее сознание достигло границ восприятия и было в шоке, когда все стало восприниматься так же, как и фанерные фигурки из представлений, виденных в детстве: Джетсоны, Гекльбери Хаунд, Майти Маус и Три Поросенка. Она съежилась на вершине холма под порывами воющего ветра и невидящим взором смотрела на руины, на губах ее застыла слабая улыбка, единственная здравая мысль билась в ее мозгу: – О Иисус, что же случилось с этим волшебным уголком?
И ответом было: – Все пропало, все уничтожено.
– Вставай,– сказала она себе, ветер сдул эти слова с ее губ. – Вставай. Ты что, собираешься оставаться здесь? Здесь нельзя оставаться! Вставай! Иди по одному шажку. Один шаг, а потом еще один, и ты придешь, куда тебе нужно.
Но прошло много времени, прежде чем она опять смогла идти, и она, спотыкаясь, побрела как старуха вниз по другому склону холма из обломков, бормоча про себя.
Она не знала, куда идет, да и не особенно беспокоилась об этом. Молнии стали сверкать все чаще, землю потряс удар грома; черный, противный моросящий дождь посыпался из облаков, сильный ветер иголками колол ей лицо.
Сестра Ужас, спотыкаясь, брела от одного холма к другому. Вдали почудился женский вскрик, и она отозвалась, но ответа не было. Дождь полил сильнее, и ветер бил по лицу.
И тут, она не знала, сколько времени прошло, она подошла к краю завала и остановилась около смятых остатков желтого такси. Возле нее был уличный указатель, согнутый почти в узел, и на нем было написано: Сорок Вторая улица. Из всех зданий улицы осталось стоять только одно.
Кассовая будка кинотеатра “Эмпайр Стейт” все еще мигала огнями, рекламируя “Лики смерти, часть 4” и “Мондо Бизарро”.
По всем сторонам от кинотеатра здания превратились в выгоревшие каркасы, но сам кинотеатр нисколько не пострадал. Она вспомнила, как проходила мимо этого театра предыдущей ночью и как ее зверски столкнули на мостовую. Между ней и кинотеатром плавала дымка, и ей показалось, что через секунду кинотеатр исчезнет, как мираж, но когда дымку сдуло, кинотеатр остался стоять на месте, и на будке продолжала вспыхивать реклама.
Отвернись, сказала она себе. Убирайся отсюда к чертям!
Но все же сделала шаг по направлению к нему, а затем еще шаг, и пришла потом туда, куда вовсе не хотела. Она стояла перед дверями кинотеатра и чуяла запах попкорна с маслом, тянувшийся из него.
Нет! – подумала она. Это невозможно.
Но это оказалось так же возможно, как в считанные часы превратить Нью–Йорк в сметенную смерчем свалку на пустыре. Глядя на двери кинотеатра, Сестра Ужас осознала, что правила в этом мире неожиданно и круто изменились под действием силы, которую она была еще не в состоянии понимать.
Я схожу с ума, сказала она себе.
Но кинотеатр был реальностью, так же как и запах попкорна с маслом. Она сунулась в билетную кассу, но там было пусто; тогда она собралась с силами, подержалась за распятие, висевшими на цепочке у нее на шее, и вошла в двери.
За стойкой контролера никого не было, но Сестра Ужас слышала, как шло кино в зале за выцветшим красным занавесом: раздался скрипучий грохот автомобильной катастрофы, и затем выразительный голос диктора:
– А вот перед вашими глазами результат столкновения на скорости шестьдесят миль в час.
Сестра Ужас прошла за стойку, стащила пару плиток шоколада и уже было собралась съесть одну из них, как вдруг услышала звериное рычание.
Звук усиливался, переходя в человеческий хохот. Но в нем Сестре Ужас послышался визг тормозов на скользком от дождя шоссе и детский пронзительный, разрывающий сердце крик: “Мамочка!”
Она зажала ладонями уши, пока детский крик не исчез, и стояла до тех пор, пока не ушел из памяти его отзвук.
Смех пропал тоже, но тот, кто смеялся, кем бы он ни был, сидел там и смотрел кино посреди уничтоженного города.
Она откусила полплитки шоколада, прожевала и проглотила ее. За занавесом диктор рассказывал об изнасилованиях и убийствах с холодной медицинской дотошностью. Экран был ей не виден. Она съела вторую половину плитки шоколада и облизала пальцы.
Если этот ужасный смех раздастся опять,– подумала она,– она сойдет с ума, но ей нужно видеть того, кто так смеется.
Она подошла к занавесу и медленно, очень медленно отодвинула его.
На экране было окровавленное мертвое лицо молодой женщины, но это зрелище больше не в силах было испугать Сестру Ужас. Она видела профиль головы, кто–то сидел в переднем ряду, лицо его было повернуто вверх к экрану.
Все остальные места пустовали. Сестра Ужас вперилась взглядом в эту голову, лица она не видела и не хотела видеть, потому что кто бы или что бы это ни было, оно не могло быть человеческим.
Голова неожиданно повернулась к ней.
Сестра Ужас отпрянула. Ноги ее были готовы бежать, но она не дала им сделать это. Фигура на переднем ряду рассматривала ее, а фильм продолжал показывать крупным планом лежащие на столе вскрытые трупы погибших людей. И тут фигура встала со своего места, и Сестра Ужас услышала, как под его подошвами хрустнул попкорн.
Бежать! – мысленно закричала она. Сматываться отсюда!
Но она осталась на месте, и фигура остановилась, не доходя до того места, где свет из–за стойки контролера мог бы осветить лицо.
– Вы вся обгорели. – Голос был мягким и приятным, и принадлежал молодому человеку.
Он был худ и высок, около шести футов и четырех или пяти дюймов, одет в пару темно–зеленых брюк цвета хаки и желтую рубашку с короткими рукавами. На ногах начищенные военные ботинки.
– Я полагаю, там, снаружи, уже все закончилось, не так ли?
– Все пропало,– пробормотала она. – Все уничтожено.
Она ощутила сырой холодок, тот же самый, как тогда, прошлой ночью перед кинотеатром, а потом он исчез. Она не смогла уловить ни малейшей тени выражения на лице человека, а затем ей показалось, что он улыбнулся, но это была страшная улыбка: его рот был не на том месте, где должен был быть.
– Я думаю, что все… мертвы,– сказала она ему.
– Не все,– поправил он. – Вы же не мертвы, не правда ли? И думаю, что там, снаружи, есть еще и другие, еще живые. Вероятно, прячутся где–нибудь. В ожидании смерти. Хотя долго им ждать не придется. Вам тоже.
– Я еще не мертвая,– сказала она.
– Вы еще успеете стать ей. – Грудь его поднялась, когда он делал глубокий вдох. – Понюхайте воздух. Он ведь сладковат?
Сестра Ужас начала делать шаг назад. Человек сказал почти приятно: Нет,– и она остановилась, как будто самым важным, единственной важной вещью в мире, было подчиниться.
– Сейчас будут мои самые любимые кадры. – Он кивком указал на экран, где из здания били языки пламени и на носилках лежали изувеченные тела.
– Вот я! Стою у автомобиля! Ну, я бы не сказал, что это был продолжительный кадр!
Его внимание вернулось к ней.
– О,– мягко сказал он. – Мне нравится ваше ожерелье,– бледная рука с длинными тонкими пальцами скользнула к ее шее.
Она хотела съежится, потому что не могла вынести, чтобы эта рука касалась ее, но этот голос загипнотизировал ее, он эхом звучал в ее сознании. Она содрогнулась, когда холодные пальцы коснулись распятия. Он потянул его, но и распятие и цепочка припечатались к ее коже.
– Оно приварилось,– сказал человек. – Мы это поправим. – Быстрым движением руки он сорвал распятие и цепочку, содрав при этом кожу Сестры. Ужасная боль пронзила ее, как электрический разряд, но одновременно и освободила ее сознание от послушности его командам, и мысли прояснились. Жгучие слезы прокатились по ее щекам.
