Агнес помедлила в нерешительности. Слабый румянец выступил у нее на лице.
Много воды утекло с тех пор, как Генри Уэствик признался ей в своей любви. Она же призналась ему в том, что сердце ее отдано старшему брату. Он примирился с порушенными надеждами, и с тех пор они общались дружески и по-родственному. Никогда прежде он не связывался у нее с неприятными воспоминаниями. Но сегодня, когда его брат, обвенчавшись с другой женщиной, окончательно предал ее, ей почему-то было неприятно его видеть. Помнившая их еще малыми детьми, старая няня терпеливо выжидала. Она, конечно же, симпатизировала Генри и потому поспешила ему на помощь:
— Он говорит, что уезжает, дорогая, и просто пришел проститься.
Эта простая причина возымела свое действие. Агнес решила принять кузена.
Тот вошел так стремительно, что обрывки последнего письма Монтбарри она бросила в огонь уже при нем. Она поспешила заговорить первой.
— Ты так неожиданно уезжаешь, Генри. Дела? Или развеяться?
Вместо ответа он ткнул пальцем в догоравшее письмо и черный пепел, устилавший дно камина:
— Ты жжешь письма?
— Да.
— Его письма?
— Да.
Он мягко взял ее за руку.
— Я не знал, что вторгаюсь, когда тебе надо побыть одной. Прости, Агнес. Я навещу тебя, когда вернусь.
Слабо улыбнувшись, она показала ему на кресло.
— Мы знаем друг друга с детства, — сказала она. — Чего ради я буду играть в самолюбие перед тобой? Зачем мне иметь от тебя секреты? Некоторое время назад я отослала твоему брату все его подарки. Мне посоветовали сделать больше — ничего не оставлять, что могло бы напомнить о нем. Словом, сжечь его письма. Я последовала этому совету, но, признаться, когда я рвала это последнее письмо, у меня дрогнула рука. Нет, не потому, что оно последнее, а потому, что в нем было вот это.
Она раскрыла ладонь и показала ему локон Монтбарри, перевязанный золотой нитью:
— Что ж, пусть сгорает заодно со всем.
Она бросила локон в огонь. С минуту она стояла спиной к Генри, держась за каминную доску, и глядела в огонь.
Он сел в кресло, выражая лицом противоречивые чувства: в глазах у него стояли слезы, а брови сердито хмурились. Он пробормотал себе под нос:
— Черт бы его взял!
Она собралась с духом и свой вопрос задала, уже повернувшись к нему лицом:
— Так почему ты уезжаешь, Генри?
— У меня скверное настроение, Агнес, и я хочу сменить обстановку.
Она не сразу продолжила разговор, по его лицу она явственно видела, что, отвечая на ее вопрос, он думал о ней. Она чувствовала к нему благодарность, но ее душа была не с ним: ее душа еще была с человеком, который ее оставил. Она снова отвернулась и уставилась в огонь.
— Это правда, — спросила она после долгого молчания, — что они поженились сегодня?
Его односложный ответ прозвучал резко:
— Да.
— Ты был в церкви?
Он возмутился вопросу.
— «В церкви»? — повторил он. — Да я бы скорее пошел… — Он вовремя сдержался. — Как ты можешь спрашивать? — продолжал он тише. — Я не разговаривал с Монтбарри, не виделся с ним с тех пор, как он выказал себя перед тобой подлецом и дураком, кем он и является на деле.
Она молча вскинула на него глаза. Он понял ее и попросил прощения, однако ярость его не унялась.
— Расплата, — сказал он, — настигает иных еще в этой жизни. Он еще раскается в том, что женился на этой женщине.
Агнес села в соседнее кресло и поглядела на него с легким удивлением.
— Можно ли так сердиться на нее лишь потому, что твой брат предпочел ее мне? — спросила она.
— Тебе совсем некого защищать в этом мире, кроме графини? — резко оборвал ее Генри.
— А почему не защищать ее? — удивилась Агнес. — Я ничего дурного про нее не знаю. В тот единственный раз, что мы виделись, она была такая растерянная, неспокойная, у нее был совершенно больной вид, и она действительно была нездорова настолько, что потеряла сознание, хотя там было не жарче, чем в моей комнате. Почему не отдать ей справедливость? Мы знаем, что у нее не было никакого намерения сделать мне плохо; ей ничего не было известно о моей помолвке…
Генри нетерпеливо поднял руку, призывая ее к молчанию.
— Так можно оправдать и простить все что угодно, — перебил он ее. — Мне не по душе твоя терпимость, когда с тобой обошлись самым безобразным образом. Постарайся забыть их обоих, Агнес. Господи, если бы я мог тебе помочь в этом!
Агнес взяла его за руку.
— Ты очень добр ко мне, Генри. Но ты не совсем правильно понимаешь меня. Я сама и мои неприятности представлялись мне совсем в ином свете, когда ты вошел. Неужели мое чувство к твоему брату, задавала я себе вопрос, которое без остатка заполняло мое сердце и востребовало все лучшее во мне и истинное, — неужели оно может пройти и не оставить о себе никакой памяти? Я уничтожила последние свидетельства, напоминавшие мне о нем. В этой жизни я его больше не встречу. Но неужели узы, которые некогда связывали нас, распались окончательно? И я отторгнута от его жизни со всеми ее радостями и огорчениями, как если бы мы никогда не знали и не любили друг друга? Что ты об этом думаешь, Генри? Я не могу в это поверить.
— Если бы ты могла его наказать, как он того заслуживает, — твердо ответил Генри Уэствик, — я бы, пожалуй, мог согласиться с тобой.
Едва он кончил говорить, как в дверях появилась старуха няня с известием о новом госте.
— Простите, что тревожу вас, милая. Миссис Феррари хочет узнать, когда она сможет сказать тебе несколько слов.
Задержав ее, Агнес повернулась к Генри:
— Ты ведь помнишь Эмили Бидуэлл, мою любимую ученицу в деревенской школе, хотя это было давно? Потом она была у меня горничной. Она ушла, когда вышла замуж за итальянца Феррари, курьера[33], и, боюсь, у них не очень хорошо обстоят дела. Ты не будешь возражать, если я минуту-другую поговорю с ней?
Генри стал прощаться.
— В другое время я бы с удовольствием повидал Эмили, — сказал он, — а сейчас мне лучше уйти. У меня душа не на месте, Агнес. Задержись я у тебя, не дай бог, наговорю такого, чего лучше сейчас не говорить. Вечером на почтовом я переберусь через Ла-Манш — и посмотрим, как-то мне помогут несколько недель в другой обстановке. — Он взял ее за руку. — Хоть что-нибудь я могу для тебя сделать? — настоятельно спросил он.
Поблагодарив, она постаралась тихо высвободиться. Он удержал ее подрагивающей рукой.
— Благослови тебя Бог, Агнес, — сказал он запнувшимся голосом, не в силах поднять на нее глаза.
Ее лицо вспыхнуло и в следующую секунду покрылось смертельной бледностью. Она знала его сердце так же хорошо, как он сам его знал, и от переживаний не могла вымолвить ни слова. Он поднес ее руку к губам, жарко поцеловал ее и, по-прежнему не глядя на нее, вышел из комнаты. Хромавшая следом няня проводила его до лестницы. Она не забыла о неудавшемся соперничестве младшего брата за руку Агнес.
