Однако уже через пятнадцать минут она снова ушла в дом, то ли разозлившись, то ли расстроившись. Швырнула ракетку, выпалила что-то, я не разобрал. Я видел лица девочек, когда она уходила. Грустные, но спокойные; видно, они смирились с тем, что у них такая мать — умственно отсталая красавица с паучьими руками и ногами, с беспричинными истериками.
Может, никакая она не балерина, подумал я. В мире не так уж много умственно отсталых балерин, насколько я могу себе представить, а таких полоумных анорексичек, как эта, наверняка хватает.
Тем же вечером, уже в сумерках, девочки пришли поплавать со мной в озере. Роза намылила мне голову шампунем. Один из очень редких случаев, когда сестры меня касались. Они вообще не были склонны к физическому контакту. Обе явно выросли без особых ласк, да к тому же я был для них старый хрен, часто еще и вонял, в общем — ничего привлекательного. Вдруг я решу, что они заигрывают: без сомнения, этого они и опасались.
Но тогда у причала Роза с хохотом толкнула под воду мою намыленную голову, а когда я вынырнул, отплевываясь и отдуваясь, Снежка снова нажала ладонью мне на макушку, и обе принялись в шутку топить меня.
Мы были счастливы.
А потом Роза сказала:
— Интересно, какой он будет без бороды?
Снежка тоже на меня посмотрела, затем выбралась на причал, обмоталась полотенцем и умчалась в дом. Через минуту вернулась с бритвенным прибором. Даже ножницы не забыла — тут никакая бритва бы не справилась, — и старое ручное зеркальце, оправленное в тяжелое серебро.
Снежка состригла космы бороды. Потом обе смотрели, как я сажусь на мелководье и сбриваю оставшуюся щетину, глядя в зеркало, которое держала Роза.
— А что, он вполне ничего, — сказала она, когда я закончил.
Я макнул лицо в воду, протер глаза. По озеру плыли хлопья пены для бритья с девчоночьим запахом.
— Похож на того актера. — Снежка склонила голову набок. — Помнишь, такой верзила-француз с кривым носом?
— Да, похож, — кивнула Роза.
— Такой страшненький, — сказала Снежка. — А всем нравится, никуда не денешься.
— Точно, — воскликнула Роза. — Страшненький, как ты.
— Но очень милый, — добавила ее старшая сестра.
— Де-евочки, — сокрушенно протянул я, — вы б учились говорить правду чуть пореже, а?
— Зачем? — спросила Снежка.
— Ну, во-первых, этим можно обидеть.
— Извини, — сказала Роза. — Мы не хотели.
— Знаю, — ответил я. — Знаю. А во-вторых: если вы заведете привычку говорить мужчинам правду — никогда не встретите настоящую любовь и не выйдете замуж.
— Я и так никогда не выйду замуж, — сказала Роза.
— Я тоже, — сказала Снежка.
— Откуда вы знаете?
— Это полная дурость, — сказала Снежка.
— Все равно что ногу себе отрезать, — сказала Роза.
— Браки бывают разные, — сказал я.
— Да ну тебя, — сказала Снежка.
— Ты ж сам женат вроде, — сказала Роза. — Но сейчас твоей жене больше нравится кто-то другой.
— Поэтому скоро ты будешь уже не женат.
— В общем-то, правда, — сдался я.
— Тогда почему ты защищаешь эту глупость? — спросила Снежка.
— Раньше ты был почти совсем нормальный, — добавила Роза, — а теперь таскаешь рулон туалетной бумаги в грязном вонючем рюкзаке. — И она даже вздрогнула от отвращения.
— Мы просто рассуждаем, — сказала Снежка, как бы извиняясь.
Тут до нас донесся необычный звук — для наших тихих летних вечеров он действительно был редок: шорох шин на гравийной дорожке перед домом.
— Ни фига себе, — выдохнула Снежка.
— Папа… — сказала Роза.
— Это третий раз за все лето, — сказала Снежка.
— В первый раз он приехал на час, — сообщила мне Роза.
— Второй был на мой день рождения, — добавила Снежка.
— Он пробыл пятнадцать минут.
— Привез мне подарочный сертификат.
Я здорово напрягся, опасаясь, что меня с ними застукают. Вся моя одежда валялась кучей на берегу, кроме трусов на мне. Если папаша свернет за угол, я окажусь в зоне прямой видимости. В ангаре у меня была сменная одежда, так что оставалось только уплыть — на берег, скрытый от дома деревьями, а оттуда отступить в ангар.
— Мне пора, — сказал я сестрам.
— Не волнуйся. Мы его сейчас заболтаем, — сказала Роза.
Обе вскарабкались на причал, капая водой с длинных ног. Накинули полотенца и пошлепали к сланцам, оставляя мокрые следы на сухих досках. Потом зашагали вверх по травянистому склону — не бегом, безо всякого нетерпения. Просто потому что так надо.
Мысленно я возблагодарил судьбу за отсутствие детей — некого разочаровывать. Хотя мне хотелось бы, чтобы сестры были моими дочерями — даже я засиял бы на фоне такой серой куклы.
Правда, у меня нет его богатства. И тем не менее.
Я как можно глубже ушел в воду и подсматривал за ними — вода плескалась прямо под носом. Губы я плотно сжал.
В этот раз костюм был черный, как у похоронного агента, и в сумерках я различал только серебристую головную гарнитуру. Он говорил по телефону, пока дочери взбирались ему навстречу по склону. Роза неловко шагнула к нему, словно хотела обнять, но он отгородился ладонью, покачал головой и, не прекращая разговора, развернулся и опять стал ходить туда-сюда.
Роза отошла.
Мне пришла мысль, что девочкам было бы даже лучше, если б он умер — теоретически, без угрозы лично ему. Да и ко мне все это не имело отношения.
Секунду спустя снова мысль: если бы кто-нибудь разорвал пополам эту фигурку со свадебного торта, их не ранило бы его постоянное холодное равнодушие, а деньги остались бы.
С другой стороны, потерять отца — все же горе. Даже такого отсутствующего. А при умственно отсталой матери, которую то и дело приходится откачивать из-за голодовок, и нередко даже в больнице, бедняжек сирот могут запросто сплавить родственникам. Порознь.
Словом, мысль об убийстве как пришла, так и ушла. Сами знаете, порой в голове мелькает желание кого-то убить, а потом испаряется без следа. По-моему, это нормально.
В любом случае, та моя мысль не имела отношения к дальнейшим событиям.
Через несколько минут папаша закончил разговор со своей гарнитурой. Девочки уже поплелись в дом, не дождавшись, насколько я понял, даже улыбки или приветствия. До меня долетали обрывки его разговора — точнее, монолога — несколько странных слов в сумерках: «экономическая целесообразность», «структура сделки» и, кажется, «красная селедка».
Потом и он скрылся в доме.
То, что произошло дальше, объясняется просто, о чем я и свидетельствую.
Около часа ночи, когда я пытался заснуть на полу в ангаре, у меня разболелась спина. Болело очень сильно — в основном из-за того, что подстилкой на потрескавшемся бетоне был только старый спальный мешок, который я стянул из благотворительной корзины в Олбани. Решив исчезнуть, я не хотел обнаруживать себя, пользуясь банковской картой с совместным счетом. Обезболивающие из запаса сестер закончились. Наконец бессонница и боль меня доконали, и я поплелся на раскисшую дорогу, шаря по ней лучом громоздкого допотопного фонарика.
На первом этаже особняка горел приглушенный свет нескольких ламп, но в окно было видно, что при нем никто не читал. Все спали. Я зашел за угол, поднялся по черной лестнице, снял башмаки и пошел дальше в носках. Благополучно нашел свою комнату и сам завалился спать — на удобной кровати мне стало до того легче, что я и думать забыл о спине.
Но проспал я недолго. Меня разбудил громкий и страшный звук. Спросонок я ничего не разобрал. Думал, кошка — то ли наступили на нее, то ли она спаривается. Затем сообразил: это человеческий голос, женский. Я тут же вскочил, ошпаренный страхом за девочек. Надо что-то делать — я схватил фонарик и выбежал в коридор.
Я совсем не знал дома — только дорогу к своему тайному уголку. Спотыкаясь, бежал по каким-то узким коридорам, как в лабиринте, почти наугад, стараясь выйти на крик. Он вдруг умолк, и я помедлил — отчасти в смятении, но больше из-за растущей уверенности, что никто из девочек не мог бы так кричать. Голос был слишком дикий, слишком хриплый. Но вскоре он снова раздался, и я побежал, кидаясь в панике то туда, то сюда, ведь наверняка ничего не известно.
