Около часа дня в кабинете появился Серега Соловьев и мы пошли с ним выпить традиционный кофе. За кофе выяснилось, что во время моего отсутствия ничего интересного (или даже вообще ничего) в институте не происходило и рассказывать-то, собственно, и не о чем. Поэтому говорить пришлось мне. Скоро, почувствовал я, от рассказов о Гонконге меня будет тошнить. После кофе Сергей пошел в библиотеку, а я поплелся в свой кабинет, где уже появился Лев Петрович, избавивший меня от повторения гонконгского повествования. Лев Петрович был весьма оживлен и элоквентен — мне с ним было не тягаться. Я взял с полки справочник «Психоделики и галлюциногены» и погрузился в его чтение, имея в перспективе грядущую практику. Около половины третьего я сообразил, что еще не отнес медицинскую справку по назначению, и отправился в институтскую клинику. Однако по пути в клинику мне почему-то пришла в голову мысль, что нужного мне человека там нет, что он наверняка пошел в институт, в отдел хранения психоделических препаратов. Этот отдел был достаточно специфическим местом, хорошо охранявшимся (именно из-за него наш институт обзавелся собственной дорогостоящей службой безопасности, после того как соответствующие функции ушли от КГБ и не были унаследованы ФСБ), но для нас, сотрудников института, вполне доступный: чтобы войти, достаточно предъявить охраннику перед дверями свой институтский пропуск. Мысль о том, что куратор психоделической практики Вячеслав Сидорович Ходоков, находится именно там, а отнюдь не в клинике, переросла в уверенность, которая вовсе не казалась мне тогда странной, напротив, я был уверен, что Ходоков всегда именно в это время отправляется из клиники в отдел хранения.
Поэтому, вместо того чтобы через специальный переход с первого этажа пройти из основного корпуса института в его клиническое отделение, я поднялся на третий этаж по лестнице с чугунными перилами. Эта лестница вела также с площадки второго этажа в библиотеку — читальный зал и каталог, то есть туда, где через четверть часа у меня была назначена встреча с Андреем Королевым. Я постоял минуту на площадке второго этажа, вглядываясь в темневший впереди библиотечный коридор, но ничего там не увидел. Тогда я быстро взбежал по лестнице на третий этаж и остановился перед массивной, покрытой светло-желтым лаком дверью, на которой была прикреплена табличка: «Отдел хранения психоделических и галлюциногенных веществ. Посторонним вход строго запрещен». Нажав на внушительную фигурную ручку, я потянул дверь на себя и вошел внутрь, где продемонстрировал свой пропуск сидевшему здесь за столом с сигнализацией секьюрити. Тот равнодушно кивнул мне, и я устремился куда-то вглубь хранилища.
Что происходило в течение нескольких последующих минут, осталось для меня загадкой: мое сознание как будто отключили. Скорее всего, не найдя Ходокова, я спокойно вышел из хранилища, не вызвав никаких не то что подозрений, а даже просто мыслей о чем-то неладном у охранника. На лестнице же мне стало плохо, очень плохо. Иначе я не могу объяснить, почему память вернулась ко мне в момент, когда Андрей Королев пытался поднять меня с линолеума площадки второго этажа, на который я сполз во вполне бессознательном состоянии. Андрей позднее предположил, что в воздухе хранилища сохранился след какого-нибудь психоделика, который и попал в мои легкие, вызвав потерю сознания и легкую амнезию. Во всяком случае, справку из поликлиники я Ходокову не отдал, ибо эта справка продолжала спокойно лежать в моем кармане. Андрей провел меня в читальный зал и вывел на балкон подышать свежим воздухом. Там я окончательно пришел в себя, и мы с Андреем обсудили возможные версии случившегося, остановившись на изложенной выше. Мне не хотелось больше оставаться в институте, поэтому я поднялся в свой кабинет, прихватил свои вещи и позвонил Константину Ивановичу, чтобы узнать, получил ли он гонконгскую мелочь, и предупредить об уходе на случай, если он будет искать меня. Все оказалось в порядке: Константин Иванович пребывал в благостном расположении духа и не имел ни малейшего намерения задерживать меня в институтских стенах. У зеркала в курилке на первом этаже я нашел Андрея, беседовавшего с одним из наших общих с Сергеем Соловьевым приятелей, и мы вместе с Андреем покинули институт через клинический корпус, в котором я все же зашел к Ходокову отдать справку. Тот спокойно сидел у себя в кабинете и меланхолически взял бумажку, промолвив лишь: «Зайдите через недельку обговорить время и препараты».
После этого мы с Андреем отправились в китайский ресторанчик «Хуацяо», располагавшийся недалеко от Дома дружбы на Фонтанке; это было небольшое заведение, где можно было достаточно дешево поесть, а также поговорить в тихой спокойной обстановке. Оказалось также, что Андрей уезжает очень рано, около половины десятого, так что времени на разговоры у нас оставалось совсем немного.
От беседы с Андреем я получил подлинное наслаждение — давно уже с таким удовольствием ни с кем не общался. Правда, на следующий день я не мог вспомнить никаких подробностей разговора и никаких деталей, делавших его столь содержательным и важным, каким он сохранился в моей памяти. Безусловно, я рассказывал Андрею о гонконгских докладах и о моем восприятии музыки Генделя в контексте мессианской символики образов Иисуса и Саббатая Цеви, а он поддакивал и вставлял какие-то комментарии, казавшиеся мне тогда жутко глубокомысленными. На самом деле, из всего сказанного тем вечером мне запомнилось только рассуждение Андрея о том, что Иисус просто хотел вернуть светозарных драконов в сферу святости, тогда как Саббатай Цеви, обладая природой как драконов, так и Творящих Светов, стремился синтезировать эти природы в единой сути драгоценного Древа, благодаря которому драконы могли бы вернуться в океан абсолютного бытия, а Творящие Светы сумели бы довершить дело тиккуна — восстановление и исправление творения. Но драконам, добавил он с какой-то особенно грустной улыбкой, не нужно ни того, ни другого — вот они так и страдают в безднах техиру.
Проводив Королева на поезд, я вернулся домой, проверил электронную почту, немного побродил по просторам интернета и лег спать, поскольку разница во времени между Гонконгом и Питером все еще ощущалась достаточно отчетливо.
Следующий день, благо он был неприсутственным, я провел дома, занимаясь своей докторской и бродя по Интернету, а через день снова отправился в институт, куда добрался, впрочем, достаточно поздно, часам к двум. Сразу же я почувствовал, что в институте что-то неладно. По-прежнему малолюдно и темно, но в самом воздухе разлито какое-то тревожное ожидание: свойственная нашему заведению атмосфера покоя, пусть даже и несколько застойного характера, сменилась предгрозовым напряжением, сгущением атмосферного электричества, чреватого громами и молниями, грозой и бурей.
