— Счастливчик. А это, и это, и это?
И Тимоти назвал поочередно всех дядюшек и тетушек, племянников и племянниц, живших в Доме всегда, или какую-то сотню лет, при всех грозах и войнах. За все про все тут было тридцать комнат, заросших пылью и паутиной и вздохами эктоплазм, которые появлялись в зеркалах и пропадали бесследно, когда мертвенно-бледные бабочки и траурные стрекозы прошивали застоявшийся воздух и настежь распахивали ставни, чтобы впустить внутрь тьму наружную.
Услышав очередное имя, древнейшая из древних чуть кивала и перемещала пальцы, пока они не дошли до последнего иероглифа.
— Вот это, до чего я коснулась, средоточие тьмы?
— Да, это наш Дом.
Так оно и было. Под ее пальцами лежал Дом, выложенный бирюзой и украшенный янтарем вперемежку с золотом, каким, наверное, и был, когда Линкольн направлялся в Геттисберг.
И вот прямо на глазах Тимоти яркая картинка начала тускнеть и шелушиться. Стены Дома свело мучительной судорогой, золотые окна ослепли.
— Сегодня, — скорбно шепнули пергаментные губы.
— Но как же так? — воскликнул Тимоти. — После стольких-то лет! Почему сейчас!
— Это век открытий и откровений. Картины незримо летают по воздуху. Звуки, уносящиеся на край земли. Вещи, слышные всем. Вещи, видные всем. Десятки миллионов странствующих и путешествующих. Спрятаться некуда. Нас находят по воздушным словам и картинам, посылаемым в комнаты, где сидят дети и их родители, сидят, и смотрят, и слушают, как Медуза с головой, ощетинившейся шипами, без умолку бормочет и призывает к карам.
— За что?!
— Причин нет, да их и не надо. Это просто сиюминутные откровения, бессмысленные тревоги этой недели, случайная паника прошлой ночи, и таких глупостей вполне достаточно, чтобы сеять смерть и разрушение, когда дети, а с ними и родители, застывают скованные арктическим заклятьем досужих сплетен и злобной клеветы. Глупый скажет, дурак поверит, и мы погибли… Погибли, — вздохом повторила она.
Дом на ее груди и стропила Дома у Тимоти над головой содрогнулись в предчувствии скорых потрясений.
— Скоро нахлынет потоп… цунами. Приливная волна людей.
— Но что мы такое сделали?
— Ничего. Мы выжили, вот и все. И те, что затопят нас, завидуют нашим жизням, растянувшимся на много веков. Мы другие, а потому должны быть смыты без следа. Тесс!
— А что же мы можем сделать? Что? — Тимоти чуть не плакал.
— Бежать, все в разные стороны. Они не смогут преследовать стольких беглецов сразу. К полуночи, когда нагрянет толпа с факелами, Дом должен опустеть.
— Факелы?
— Разве ты не знаешь, что это всегда факелы и пожар, пожар и факелы?
— Да, — прошептал Тимоти, оглушенный воспоминанием. — Я видел такое в кино. Несчастные, убегающие люди и люди, бегущие за ними следом. И факелы, и пожары.
— Ну что ж, тогда мы со всем разобрались. Позови свою сестру. Нужно, чтобы Сеси предупредила всех остальных.
— Я уже это сделала! — воскликнул голос из ниоткуда.
— Она с нами. — Голос прапрародительницы походил на шелест сухих кукурузных листьев.
— Да, я все слышала, — сказали стропила и окно, чулан и ведущая вниз лесенка. — Я в каждой комнате, в каждой голове, в каждой мысли. Уже сейчас шкафы перетряхиваются, багаж увязывается. Задолго до полуночи Дом будет пуст.
Невидимая птица мягко скользнула по ушам и векам Тимоти, устроилась в его глазах, не мигая смотревших на Неф.
— Воистину, Прекрасная здесь, — сказала Сеси ртом и гортанью брата.
— Чушь! Вы хотите послушать вторую причину, по которой погода переменится и нахлынет потоп? — спросила древняя.
— Конечно. — Тимоти ощутил, как невесомо-легкое присутствие сестры прижалось к окошкам его глаз.
— Они ненавидят меня за все то, что я знаю о смерти. Для них это знание — невыносимое бремя, хотя могло бы быть полезной ношей.
— А разве можно, — начал Тимоти, и Сеси закончила: — помнить смерть?
— Да, конечно, но это доступно лишь мертвым. Вы, живые, слепы. Но мы, иже окунулись во Время и родились вторично как дети земли и наследники Вечности, плавно сплавляемся по течению песчаных рек и потоков тьмы, постигая влияние звезд, чьи эманации из года в год, из миллиона лет в миллион моросят на землю, выискивая нас в наших рассадниках извечно посеянных душ, как огромные семена, кроющиеся под рисунчатыми наслоениями и скелетами полуптиц-полурептилий, парящих в песчанике, с миллионолетним размахом крыльев и глубиной в мимолетный вздох. Мы суть хранители Времени. Вы, ходящие по земле, знаете один лишь момент, да и тот у вас крадут при последнем вашем выдохе. Уже потому, что вы живете и двигаетесь, вы не способны хранить. Мы суть житницы темных воспоминаний. Наши погребальные урны хранят не только былые стремления и умолкнувшие сердца, но и невообразимые для вас глубины, где в подземных, утраченных часах спрессованы все, когда-либо бывшие смерти, смерти, на которых человечество строит новые телесные обиталища и каменные твердыни, возносящиеся все выше и выше, по мере того как мы, пропитанные сумраками и спеленутые тьмой, погружаемся вниз и вниз. Мы копим и храним. Мы мудры расставаниями. Ты согласен, дитя, что сорок миллиардов смертей — великая мудрость, а сорок миллиардов, что погребены в землю, — великий дар живым, только и позволяющий им жить?
— Думаю, да.
— Тут нечего думать, дитя. Знай. Я преподам тебе знание, бесценное для живущих, потому что лишь смерть может освободить мир к новой жизни, и это знание будет сладким твоим бременем. И настала уже та ночь, с которой начнется твой путь. Сейчас!
И в тот же момент драгоценный медальон на ее золотой груди полыхнул живым огнем. Свет брызнул вверх и покрыл потолок мириадами яростных пчел, грозивших жаром своим и суетой воспламенить сухое, как порох, дерево.
— Огонь, — крикнул Тимоти, заслоняя лицо ладонями и локтями. — Факелы!
— Да, — хрипло выдохнула Неф. — Факелы и пожар. Ничего не останется. Все сгорит.
И словно в подтверждение этих слов Дом, изображенный на ее нагруднике, задымился и вспыхнул.
— Ничего не останется! — горестно повторила Сеси со всех сторон сразу. — Все исчезнет!
И Тимоти увидел, как там, на нагруднике, все члены Семьи — и крылатый Эйнар, и спящая Сеси, и Невидимый Дядюшка (заметный лишь по взвихренному следу, оставляемому им в облаках и тумане), и дюжины прочих кузенов, дядюшек и тетушек, — как все они выходят на дорогу и покидают город, либо, воспарив над землей, устраиваются в древесных кронах и оттуда, в безопасном отдалении, наблюдают за факельным безумием, затопившим нагрудник древней Неф. А взглянув в окно, можно было видеть настоящую толпу, надвигавшуюся на Дом, как огненный поток лавы, текущий вопреки законам природы по склону вверх. Люди двигались пешком и на лошадях, на велосипедах и на машинах, и у всех были факелы, а их хриплые крики сливались в дикий, кровожадный рев.
Затем половицы под ногами Тимоти качнулись вверх, как чашка весов, с которой сняли гири, это все беглецы дружно попрыгали из окон и веранд во двор. Освободившийся Дом словно выпрямился и стал выше; ветер торопливо обшаривал его комнаты, игриво трепал занавески и настежь распахивал двери перед озверевшей толпой.
— Все исчезнет, — снова, в последний раз, воскликнула Сеси, а затем покинула их глаза, мысли и уши и вернулась в свое тело, мирно спящее в нубийских песках.
А в Доме кипела незримая суета. Девяносто девять или сто дымовых трубочистов наперебой стонали, вздыхали и всхлипывали. Сорванная какой-то неведомой силой, взлетела над крышей дранка. Воздух дрожал от плеска и хлопанья крыльев. Из всех углов и закоулков доносилось разноголосое рыдание. Толпа дочиста потрошила одну комнату за другой. И вдруг сквозь весь этот шум и гвалт Тимоти различил еле слышный шепот Прабабушки:
— И что теперь, Тимоти?
— Что?
— Через час наш Дом опустеет окончательно, — сказала Неф, — и ты в полном одиночестве будешь готовиться в долгий путь. Я хочу сопровождать тебя в твоих странствиях. Вряд ли мы сможем тогда подолгу разговаривать, а потому уже сейчас, перед уходом, посреди всей этой суматохи и неразберихи, я хочу задать тебе вопрос: ты все еще хочешь стать таким, как мы?
