– «…а было это летом, в восемнадцатый год, убили Мишку в Питере с нагана…» – негромко неслось из динамиков, и Корсар вдруг, разом все вспомнил. Ну да. Восемнадцатый год. И он – уже минул или еще – нет?
…К ним тогда ворвались эти, искрошили приклады, но так и не смогли взломать сработанную из мореного дуба двустворчатую дверь, а потом – взорвали гранатой, предварительно сняв с нее металлическую осколочную рубашку…
Уж кем они себя мнили – ангелами мести или демонами тьмы? Кислый запах непрогоревшего пороха, терпкий от пережитого страха и затаенного полового желания запах пота, мятущиеся в кожаных тужурках и длиннополых шинелях фигурки…
И навстречу – огонь: яростный, кинжальный, несмолкаемый огонь, что переламывал их надвое, бросал на пол, дробил кости черепов, колен, бедер… Потом пистолетный грохот смолкал на мгновение, на пол с характерным стуком падали пустые обоймы, с щелчком – входили в пазы новые, и – грохот продолжался, пока не осталось ничего, кроме груды мертвых тел в неверном мерцающем свете так и стоявшей чуть в стороне свечи… В свете, вязнущем пороховым дымом.
– Пора, – скомандовал Корсар, опустив дымящиеся стволы пистолетов, сбежал по парадной лестнице, намеренно грохоча сапогами, вышел из подъезда, двумя выстрелами, слившимися в один, сшиб водителя с подручным.
К кабине полугрузовичка вслед за ним подошел походкой легкой и размашистой мужчина лет пятидесяти пяти, с короткой седой бородой и гладко зачесанными назад волосами и девушка. Они скрылись в кабине, мотор заурчал, Корсар вскочил на подножку, страхуя стволом двух пистолетов «Кольт-1911» пассажиров от любой опасности, фиксируя в прицеле любую тень и даже – призрак тени, что появлялись порой на темных улицах… Но в целом улицы были пусты, темны и безжизненны, и дальний купол Исаакия казался просто горой – на фоне блеклого, напитанного снегом и подсвеченного редкими прожекторами неба…
– Да ты никак заскучал? – Ольга примостилась на высокий табурет рядом, провела языком по губам – нарочито томно: – Офицер, угостите даму папироской…
– Не курю, – машинально ответил Корсар и вдруг спросил: – Мы успели?
– Куда?
– Уйти. Тогда, в Петрограде… в… восемнадцатом году…
– А ты сам как думаешь? – Девушка вглядывалась в глаза Корсара. – Если мы – здесь?..
Дима мотнул головой:
– Что за чертовщина со мной опять происходит!.. Какой восемнадцатый год?
– Год ты как вычислил?
– Знал, и все…
– Ах, ну да, музыка у бармена… А – век?
– В смысле?
– Все, что ты… представил, – это было или… будет? – спросила девушка.
– Пожалуй, я выпью коньяку. – Корсар кивнул бармену, тот налил двойной коньяк, Дмитрий пригубил. Подумал, пожал плечами: – Не знаю.
– Ты… плакал?
– Разве? Если только… в другой жизни.
– Ну да, в другой, – серьезно подтвердила Ольга.
– А она была, другая жизнь? – спросил Корсар с каким-то отчаянным недоверием ко всему – к мягкому вечернему свету, к этому манекену-бармену, все протирающему бесконечно круглый бокал, к музыке, звучащей из динамиков нарочито и выпукло, заставляя все вибрировать и пульсировать в вымышленных на далеких землях Черной Африки ритмах…
– Ну да. А как иначе мы бы здесь оказались?
Дима оглядывался так, как озираются путники в ночном заснеженном поле – сторожко, недоверчиво выглядывая вдалеке едва мерцающий огонек.
– Поехали отсюда. – Ольга бросила на стойку бармена несколько крупных купюр.
– Далеко? – спросил Дима.
– Очень.
– Домой?
– О! Дом – это то, что навсегда.
– Так бывает?
– У кого-то – наверное. У меня пока… Я здесь квартиру снимаю. – Ольга помолчала, добавила тихо: – Как везде…
…Мотоцикл мчал по ночной Москве, а Корсару казалось – он снова уснул или впал в то состояние полузабытья, что стало вроде бы привычным, но оттого не сделалось менее тревожным. Сейчас ему казалось, что они сейчас проезжают сквозь вереницу карет, колымаг, экипажей, с лакеями на запятках, с верховыми по бокам, и мерцающие в их руках факелы отбрасывали колеблющиеся длинные красные тени – на здания сталинской постройки, на нелепые башенки и балконы постройки более старой… А потом – ехали вдоль длинного бревенчатого забора: бревна лежали горизонтально, были пригнаны одно к одному, а из-за забора несся аромат душистого табака, скошенной травы и зреющих яблок – все ароматы были свежими, яркими, густыми…
Мотоцикл остановился, Ольга сняла закрытый круглый шлем и сразу лишилась того марсианского вида, что немного смущал Корсара, – на фоне выныривающей в галогенном свете мотоциклетной фары построек то прошлого, то позапрошлого веков…
Корсар смотрел снизу вверх на громаду многоэтажного дома. Вокруг – стояли такие же: в некоторых окнах еще горел свет, словно ночные стражи хрупких крепостей метали там кости и прислушивались ко входящим и выходящим – свой? Чужой?
– Пошли! – Ольга встряхнула волосами, они вспыхнули на миг светлым ореолом.
Входная дверь пискнула кодовым замком, впуская…
Прихожая оказалась отчего-то очень длинной – когда Ольга включила неяркие бра, конец коридора, так казалось Корсару, тонул где-то далеко-далеко… словно там были еще два десятка дверей сталинской коммуналки… Он хотел что-то сказать, но – почувствовал на губах ее губы…
…Он целовал ее волосы, шею, их дыхания смешались в одно, и сердца – бились учащенно, но в разном ритме… Время от времени неясный взгляд Корсара выхватывал из полутьмы прихожей – бронзовый витой шандал с оплывшими свечами, странную африканскую маску с красно-охровыми, глубоко прочерченными морщинами и пустыми глазницами, винтовку с примкнутым штыком, аккуратно поставленную в углу и мерцающую вороненой сталью…
А потом – подхватил ее на руки и понес в комнату… Сначала их кружило медленным вихрем, как медленным танцем, неторопливо, грациозно, словно затягивая в лиственные кленовые водовороты в осеннем парке, полном угасающего огня… Они будто вбирали в себя все вокруг – и запах дождя и листьев, и проблеск дальней реки, и ветер, и затухающий закат, и звезды… И вихрь вдруг будто исполнился неистовой силы, закружил и – понес их в бездонную чашу неба и дальше – к звездам. И они замирали в необозримой высоте, полной света и льда, полной льда и света, окруженные туманом неведомых, бесконечно дальних галактик, и – свергались вниз, и – поднимались снова, и – снова замирали, наполненные трепетом сладостного падения и предчувствием, предвосхищением нового взлета…
И так – повторялось и повторялось, пока они не замерли, обессиленные… И все мерцало, словно в сверкающем золотом в первых утренних лучах тумане, из которого выплывали тоненькие стрельчатые зеленые листья; они – касались друг друга едва-едва, и в пространстве, окутывающем тела влюбленных, оставалось сотканное этим касанием слово – похожее и на потаенного лесного зверя, и на острую резь той осоки, и на шепот влюбленных пред утренней зорькой – Русь…
