Лоун поздравил себя с тем, что не ошибся, отправившись в путь по морю. Порой он испытывал почти забытое ощущение уюта, будто на время стал подданным дряхлой империи, в которой вся жизнь расписана наперед – во всяком случае, на две ближайшие недели… Он использовал их на полную катушку. Двадцать четыре часа – это так много, если останавливаться возле каждой секунды, как возле музейного шедевра. Он пил хорошее вино, гулял под моросящим дождем, подолгу просиживал в шезлонге, глядя на океанский закат, слушал танцевальную музыку, доносившуюся с другой палубы…
Лоуну запомнился небольшой эпизод, который произошел в один из немногих солнечных дней. Он прогуливался мимо бассейна и остановился, чтобы взять с подноса стакан с ледяным соком. В шезлонге нежилась шикарная шлюха. Ослепительно белые трусики-бикини подчеркивали шоколадный загар.
Дез разговорилась с ее гардом, который и сам выглядел на миллион долларов. Беседа о клиентах протекала так непринужденно, словно обсуждались достоинства и недостатки собак или скаковых лошадей.
Лоун слушал краем уха. Но некоторые фразы показались ему весьма красноречивыми.
– Бедняжка, – посочувствовала Дез, разглядывая шлюху с медицинским интересом. – Как она любит свое тело!
– Да, – подтвердил коллега. – Тяжело ей будет с ним расставаться…
Шоколадная красотка лениво потянулась и медленно сняла темные очки. В ее взгляде было что-то настолько неожиданное и даже пугающее, что Лоун замер со стаканом, поднесенным ко рту.
Она сказала гардам:
– Отвалите. Оба. Вы мне солнце загораживаете.
* * *
В тот же вечер Лоун за нею приударил. Он готов был потратить все, что у него осталось, лишь бы научиться этому презрению, заразиться ее великолепным безразличием – как подхватывают дурную болезнь, избавляющую от мелочных проблем… Он долго соображал, куда бы ее повести, – оказалось, что и это не важно. Гарды всюду загораживали солнце.
* * *
…После пятого коктейля он начал терять терпение – красотка была самодостаточна. И все же он чуял, что имеет дело с настоящей шлюхой: никто и ничто не имело для нее особого значения – кроме собственного тела, истекавшего отравой головокружительной сексуальности… В конце концов до Лоуна дошло, что той нужен более богатый хер, что она не прочь перепихнуться, но ей не хотелось бы упустить шанс. Он зауважал шлюху еще больше. В отличие от многих других она точно знала свою цену.
Когда он отлучился в туалет, Дез перехватила его и спросила:
– Хочешь, подарю ее тебе?
– Пошла ты к дьяволу, мамочка, – сказал он. – Я уже большой и сам покупаю себе игрушки.
– Эта куколка тебе не по карману.
– Значит, буду облизываться и вспоминать свое бедное детство.
Дез потрепала его по щеке и промурлыкала:
– А ты еще и не вырос, дорогой. У тебя все впереди… Пока мы вместе, ты будешь получать все, что захочешь.
– Зачем?! – едва не завопил он, сорвавшись.
Она смотрела на него чуть ли не с жалостью:
– Чтобы понять, что все это ни черта не стоит.
Он отгородился от ее бесконечно снисходительного взгляда дверью с желтым символом Марса. Гарду ничего не стоило войти куда угодно, но сейчас Дезире оставила его в чисто мужской компании.
* * *
Красотка пришла к нему в каюту в час ночи. Она выглядела как ухоженная, но побитая болонка. Говорить им было не о чем. Он занимался с ней любовью до утра.
* * *
…Вереница темных дней и беззвездных ночей плыла вдогонку всем предыдущим, затерявшимся в беспорядочной мешанине. Лоун как мог отстаивал смесь в своей дырявой памяти и отделял фракцию за фракцией. Например, он вспоминал свое детство. Оно было счастливым: спокойным и плавным, как полет орла. Молодость тоже казалась вполне безмятежной. Он так и не сумел установить событие или дату, после которых орел превратился в стервятника.
Может быть, это случилось тогда, когда он поступил на службу в Контору? Или тогда, когда начал записывать свои мысли и сны, копаясь в падали отмирающих лет? О, каким вкусным было мясо беззащитных мертвецов! Сколько еще теплой крови хранили события – следовало только поглубже засунуть свой клюв и разорвать нежную кожицу «приличий»… Но так же хорошо он помнил совсем другую жизнь.
Кто же он: писатель, агент, бродяга, Последний Варвар? Он подозревал, что точного ответа не существует. У его памяти и у его судьбы был другой, неизвестный ему хозяин. Тот, кто придумал Лоуна. И Дезире. И Конвой. И весь этот ужас…
(ЕБ молчал уже слишком долго. Это меня настораживало. Без врага в сердце я ощущал жутковатую пустоту. Я вдруг понял, как мне Его не хватает! И до меня дошел смысл выражения из Новейшего Завета: «Сиротство овцы». (Овца – это такое покорное, беззащитное и трусливое домашнее животное, которое давно вымерло. ЕБ однажды объяснил мне, что овцы стали лишними…)
Он был осью, вокруг которой вращалась вся моя жизнь. Стоит вытащить эту ось – и существование рассыпается на бессвязные фрагменты. Рушится заведенный порядок. Хуже всего, когда начинаешь подозревать, что порядок оказался иллюзией, а мнимые правила – рамками нелепого поведения. Но разве не иллюзиями были та пустыня, тот океан?
Я склонялся к мысли, что ЕБ решил усложнить игру. Сменил обстановку, а сам ушел в тень. Возможно, Он научился создавать пейзажи и ландшафты, добавив для пущей убедительности запахи, ветер и звуки. Вместо наскучивших картин и гобеленов верхних горизонталей Монсальвата – видения несуществующих мест. Чем не зверинец для двуногих с просторными вольерами? Чем не гуманная тюрьма для отбывающих пожизненное заключение – тюрьма с полным набором искушений? А заодно новое развлечение для всемогущего хозяина!..)
* * *
Соседний вагон был точной копией того, в котором я проехал (провел в бреду?) пару перегонов (или больше?), – во всяком случае, в сознании не запечатлелось ничего, кроме старика-хилера, пустыни, из которой он пришел, и морского берега, по которому удалился.
Двигаться вперед было легко – только успевай переставлять ноги. Состав катился под уклон, скорость нарастала, и пол начал ощутимо вибрировать. Если так пойдет и дальше, я скоро узнаю, что находится ниже нулевой горизонтали. А пока что-то странное творилось с арочными перекрытиями туннеля. Я решил, что это зрительный обман, вызванный быстрым чередованием ребристых конструкций.
Маршрут явно не отличался большим количеством пассажиров. Правда, кто-то оставил память о себе, выцарапав над диваном для неприкасаемых корявое предупреждение: «Эйнштейн, сука, я до тебя доберусь!» Ну что ж, по крайней мере один из тех, кто побывал здесь до меня, не утратил оптимизма. Я не мог этим похвастаться. Единственным существом, до которого жаждал добраться я, была Сирена. Желательно живая. Я с вожделением думал о ее груди – тяжелом, налитом молоком вымени. Нормальные мысли голодного мужчины, который выздоровел слишком быстро…
