Алена в напудренном парике и темно-розовом платье в который раз примеряла перед зеркалом чепец с лентами огненного цвета. Другое платье желтое, шитое серебром, в котором её героиня едет на бал, и спальная кофта с ночным чепцом, в которой она умрет, висели рядком на вешалках.
Гримуборных у юных актеров не было и переодеваться по ходу спектакля им приходилось прямо здесь, за кулисами. Макс в лосинах и высоких сапогах в обтяжку широкими шагами мерял пространство сцены, как загнанный зверь. Он метался до тех пор, пока Далецкий не прогнал его, сказав, что уже дали третий звонок…
Пошел занавес… грянул вальс… Начали!
Явилась комната, за слюдяными окнами забрезжил рассвет — картина позднего ужина у Нарумова. Стол, приборы, бутылки шампанского. Игроки…
Шар Далецкого скользит, катится… ластится к игрокам.
— Что ты сделал, Сурин? — первая реплика Пашки.
— Проиграл по обыкновению. Надобно признаться… — начал Витя.
И пошло, и пошло! Ритм нарастал, как распрямлявшаяся пружина, одна сцена сменялась другой… вот уже Аля на сцене, она у окна с пяльцами… Алена перед зеркалом, Маруся и Тая помогают ей надеть шляпку с лентами огненного цвета… сцена с Томским.
Опускается прозрачный занавес. Германн мечется по авансцене перед домом графини… глядит в окно. В окне — Лиза.
Все идет хорошо! Марк Николаевич стоит за кулисами, сложив руки на груди, губы плотно сжаты, он молчит… только иногда жестом указывает на что-то, но это хорошо, это добрый знак: молчит, значит, все на так плохо…
Сцена в спальне графини. Гаснет свет. Верхние фонари, боковые софиты меркнут, и только тревожно светится рампа. Старуха с помощью своих девушек раздевается перед зеркалом. Желтое платье, шитое серебром, падает к её ногам. Выносят свечи. Графиня остается одна, комната её освещена одною лампадой. Огонек трепетно дышит, дрожит… Графиня, застывшая, как манекен, мерно качается вправо и влево. Германн!
Он говорит с её отражением, видит только его — таков замысел режиссера. Центральное зеркало установлено слегка наклонно и под углом, два боковых позволяют зрителям видеть трехмерное отражение старухи… и её спину.
— … Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете, несмотря ни на какие демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для меня не пропадут. Ну!.. — это Германн. Максим…
Тут в зале возникло движение: по центральному проходу меж рядов к рампе приближалась медная блондинка в красном платье с золотыми пуговицами. Все, кто был за кулисами, вгляделись и ахнули… Наташа!
Она подошла к самой рампе и встала там, не обращая внимания на шиканье зрителей. В зеркалах отразилось её лицо. Оно улыбалось.
Графиня, сидевшая спиной к залу, увидела отражение, появившееся в зеркале рядом со своим собственным. Спина её дрогнула… она стала медленно поворачиваться…
— Старая ведьма! — процедил, стиснув зубы, Максим, — так я ж заставлю тебя отвечать…
Он выхватил пистолет… Наташа сорвала с головы парик. Ее длинные черные волосы рассыпались по плечам. Алена, изо всех сил пытавшаяся не потерять самообладания и не сломать мизансцену, всем телом подавшись вперед, глядела в зеркало. Наташа делала то же… глаза их встретились.
Лампадка перед образом сама собой начала чуть покачиваться… потом погасла. Разом вырубилась рампа. И в полной темноте раздался резкий звук, точно лопнул воздушный шар, потом звон осколков. В зале зрители повскакали с мест, послышались крики: "Свет! Дайте свет в зале!"
Через минуту в зале зажегся свет. И все увидели, что центральное зеркало треснуло: всю его верхнюю часть будто отсекли ножом — ровнешенько наискось! Перед ним без чувств лежала Алена вся усыпанная осколками, но без единой царапины… подле неё валялись, катились золотые монеты. Некоторые из них, прилипшие к деревянному заднику зеркала, отрывались и падали на планшет с глухим стуком.
Наташа, вскрикнув, закрыла лицо руками… Кто-то из зрителей поддержал её и повел за кулисы.
— Господа, просим прощения, спектакль доигран не будет… Нет ли в зале врача?
Возле Алены на коленях, хлопотал какой-то седой плотный мужчина в строгом сером костюме с печаткой на пальце. Ее отец! Гарик, не смея кинуться к ней при отце, искусал губы до крови, стоя в кулисах. К Алене уже спешил врач, выбираясь из своего предпоследнего ряда.
Далецкий приподнял Аленину голову и легонько похлопал её по щекам. Он кивком приказал ребятам собрать разлетевшиеся по сцене золотые монеты.
Алена приоткрыла глаза, увидала Далецкого… Отец что-то говорил ей, но она, казалось, его не слышала, не замечала… Дикая кривая усмешка исказила её губы, они приоткрылись, зубы раздвинулись: это был настоящий звериный оскал!
— Я пришла к тебе против своей воли… — прошептала она Далецкому и подмигнула ему одним глазом, который потом так и остался закрытым. Другой был широко раскрыт и безумен.
— Я пришла к тебе против своей воли… — повторила она слова своей роли, потом пропустила целую фразу и закончила её, — чтоб всю жизнь уже после не играл. Не играл! — повторила она с усилием и приподнялась на локте. — Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне…
За сценой был переполох, все суетились, бегали, переспрашивали друг у друга, что произошло… никто этого не понимал. Зрители понемногу расходились, толкаясь в дверях. Родственники актеров переговаривались с ними, стоя у рампы, а те не решались покинуть поле битвы — кулисы, махали своим руками и говорили, что как только можно будет, вернутся домой…
Наташа сидела на стуле возле пульта помрежа, обхватив плечи руками, и без отрыва смотрела на сцену, переводя взгляд то на Алену, то на разбитое зеркало. Ее била дрожь.
— Наташа, — наклонилась к ней Аля. — Пойдем. Тебе лучше уйти… Пойдем пока наверх, а потом — ко мне. Я тут совсем недалеко живу… У меня дома Маня.
Наташа молча кивнула и пошла, ведомая Алей за руку, то и дело оглядываясь на сцену. Далецкий проводил их взглядом, поднялся и, застонав, схватился за сердце. Врач тотчас кинулся к нему…
* * *
Накануне восьмого марта в маленькой комнатке общежития собрались почти все студийцы. Праздновали Манин переезд.
Дело было к вечеру, сидели с утра, пили "Каберне" и набрались порядочно. Особенно в этом смысле отличился Витя-Мирон, который клевал носом, сидя на кровати в углу, и время от времени повторял:
— Мы длинной вереницей пойдем опохмелиться!
Цитата была из "Синей птицы", только, понятное дело, несколько перефразированная…
— Кто завтра идет к Марку Николаевичу? — помахивая пучком петрушки, воскликнул Пашка.
