Дэвид Лидиард больше не мечтал об ангеле-хранителе, которого прежде отождествлял с богиней Баст, и не видел ни одно из множества ее лиц в течение веков. Он также не позволял себе, даже в мечтах, вторгаться в мысли других. Из всего этого он иногда делал соблазнительное заключение, что ангел, не видя в нем более смысла, отпустил его на свободу — жить, как все другие люди, мечтать, как мечтают они — но не был в этом уверен до конца. Однажды обнаружив в своих снах откровения, он не мог отказаться от поисков, а сны Дэвиду все еще снились. Ему не требовалось ангельского вдохновения, чтобы множество снов-одиссей и снов-образов посещали его с того момента, как его укусила змея в Египте.
В недавних снах Дэвида Сатана лежал, распятый, на полу в седьмом, последнем круге преисподней, который и есть Творение. Никакой расплавленной лавы не лилось ему на спину. Было лишь бесконечное поле, чистый покров изо льда, от которого исходил такой жуткий, зловещий холод, что, казалось, он пробирается в каждый уголок мироздания, леденит кровь, заставляет застыть его сердце. Лишь душа его сумела избегнуть мертвенной хватки льда, оставаясь жаркой, лихорадочно пылающей, и это компенсировало холод плоти.
Одно время место действия снова Дэвида было связано с народом варгов: волков, проклятых Махалалелом. Однако, за прошедшие годы и волки научились носить человеческие маски. В снах Дэвида их вой все еще звучал скорбно, но они больше не оплакивали свою самоидентификацию и свое бессмертие. И не потому, что обрели мудрость, а потому, что у них появилась надежда . Закончились Танталовы и Прометеевы муки. Дэвид-Сатана поменялся с ними местами и был приговорен узнать, по меньшей мере, несколько тайн вечности, и теперь смотрел в бескрайнее черное небо, звездный рисунок которого создавал лишь иллюзию лика Творца.
Иногда, даже сейчас, воображение Дэвида-Сатаны снимало этот Лик с бесформенного светового пятна, чтобы изучить его особую печаль, его уникальную скорбь: жалкое свечение Божественной Импотенции. Дэвид давно знал, что это бесполезно: искать Бога вовне, за пределами космоса, ибо все боги уже были здесь, вплетенные в саму ткань пространства. И еще, как мог глаз человеческого существа — а Сатана, очевидно, сотворил его по собственному образу и подобию, хотя и искаженному — как мог этот глаз мог найти что-либо в этом всеобщем хаосе? Он отлично знал: природа мысленного взора заставляет его постоянно устремляться на поиски, а следовательно, и находить нечто. А также он знал, что зрение означает действие, а не отражение. По этой причине, и только благодаря ей одной, Сатана в снах Дэвида иногда видел воображаемого Бога, который сотворил ангелов — без отражений, изолированного от всех, чудовищно одинокого и заблудившегося.
Сатана Дэвида был прежде прекрасен, считал себя Ангелом — красоты, если не истины, но теперь ему было известно, что он — всего лишь человек, пусть и не ограниченный смертностью, да к тому же вовсе не прекрасный, и не юный, то есть, во всем этом не оказалось ни капли правды. Он был бледным, дрожащим, невинным, но знал, что разложение уже начало в нем свою работу, и конца ей не будет. А еще, несмотря на собственную невинность, он знал, что начал умирать до того, как был рожден, и именно эта смерть — увы! — случится навсегда. Прежде Земля висела над его станцией, словно кокон, окруженная холодным сиянием, и блаженная темнота защищала ее от неистовой ярости небес. Но теперь он не мог больше видеть Землю, потерял ее среди звездного буйства, и окутывающая ее тьма из щита превратилась в клетку. Его сожаления не имели больше смыла, ибо его правая рука уже не могла ее достичь, и он не знал, куда ее протянуть. Болезнь проклятия неизлечима, и анестезии против нее не существует.
Прежде, в своей ничтожности, Сатана Дэвида мечтал, что в его Личном Аду найдется кто-то, кто сумеет добраться до его проклятой руки, дотянуть ее до Земли, чтобы началась работа по исцелению и освобождению от зла. И это был не только сон, но сейчас он умер, был убит, и никакой возможности воскресить его, ибо он утратил свою веру. Дэвид-Сатана, видевший лик и служивший делу истинного бога, утратил свою веру в человечество и человеческую доброту.
Дэвид всегда знал, даже в самых глубоких своих снах, что он отмечен особой привилегией среди людей. Он проходил мимо места, где томились души обычных людей, мимо пламени, в котором отливались таинственные тени материи , мимо дороги, где прогуливались сами боги, к устью пещеры, которая и была Творением. И здесь он заглянул в бушующий ослепительный свет, выдержать который не могли даже глаза богов. Он отлично знал: это жесточайший момент всей его жизни, и благодаря ему он стал больше, чем просто человеком. И вообще, что за жизнь ему оставалась? Слабая надежда на то, что вера вновь оживит его плоть, затерянную в изоляции. Даже у варгов появилась надежда, но Сатана в ледяном темном аду и ее не имел. Сатана, чьим единственным именем было Дэвид, не имел никакой надежды.
Лик Бога, созданный в глазу его обладателя, был единственным лицом, которое видел Сатана Дэвида, но не только его он помнил в своих снах. В них проходило множество лиц, настоящих и воображаемых. И только одно из них упорно отказывалось проявляться, мелькало и уходило: лицо Ангела Боли, принадлежавшее ему самому.
Проснувшись, Дэвид страдал от боли, причиняемой артритом, но сон словно призывал на помощь алхимию, переплавляя боль в ангельское видение. Для Дэвида Ангел Боли больше не имела лица, она превратилась в дух, что вел его за собой, поселившийся в его плоти. Он ощущал ее присутствие в семи гвоздях, приковавших его ко льду — два пробили лодыжки, два — колени, еще два — запястья, и последний — горло. Но он больше не присутствовал на празднике ее славы, красоты, ее стремительного парения. Не ему принадлежали черные, гладкие крылья, укутавшие ее, и не была она украшена когтями со следами сладкой, алой человеческой крови, и не проливала ядовитых слез своих на его лицо, оплакивая свое одиночество.
Пусть это было порочным, но Дэвид не мог не сожалеть порой об утрате этого опасного знакомства. Сейчас он был так одинок, что Ангел Смерти в жутчайшем своем аспекте сумела бы отвлечь его от мертвенности этих дней. Вместо этого, казалось, она стала его двойником — шелковистой тенью, следующей за ним, его тайной сутью. Когда бы Дэвид-Сатана ни пытался вспомнить любящее лицо Ангела Боли, вместо него вырисовывалось другое, словно глядящее на него из глубины его раненого сердца: лицо некогда бывшей у него жены, Корделии.
2.
Джейсон Стерлинг осторожно оттянул поршень шприца для подкожных инъекций, наблюдая, как цилиндр заполняется темной кровью из вены Глиняного Монстра. Два каткина, полу-человека, полу-кота, наблюдали за ним. Хотя их физиономии не были человеческими, чтобы можно было сказать доподлинно, но все же любопытство на них угадывалось. Стерлинг не знал, иллюзия это или нет. Пожалуй, они и вправду любопытны, стремятся к знанию и пониманию того, чего им не могут им дать их бедные получеловеческие мозги.
