Она бросается ко мне, падает на колени у кровати, берет меня за руки, смотрит мне в глаза. Ее собственные полны слез, затуманены.
— Я ломаюсь, — говорит она, понижая голос, так что шепот получается настоящим. Почти детским. Почти человеческим. Она прижимает мою ладонь к ложбинке на маленькой груди, совсем не желая меня соблазнять: — Я треснула внутри. Сердце колотится как ненормальное, чувствуешь?
Честно говоря, да. Под лохмотьями ее сердце трепещет, словно колибри.
— Ломаюсь, — повторяет она. — Я лекарь, а себя исцелить не могу. Не здесь. Я видела больше... больше, чем должна была.
Слезы льются из глаз, торят дорожки в серой краске. Под гримом я вижу красоту, под скорбью — гнев. Она дрожит. Прижимается ко мне, и это не нежное объятие, а яростная хватка утопающей. Она говорит еще тише — мне в плечо, слезы капают мне на ухо:
— Помоги мне.
Я обнимаю ее, покачиваю, глажу по голове:
— Как?
Она теряет контроль, рыдает в моих объятиях, плачет мне в плечо, чтобы никто не услышал. Долго. А может, я снова теряю чувство времени. Когда она отстраняется — не полностью, только чтобы взглянуть на меня, — почти половина ее лица чистая, серую краску размыли дорожки слез, под ней кожа чуть темнее моей, неиспорченная, человеческая. Она целует меня, страстно и долго. Когда поцелуй заканчивается, у меня перехватывает дыхание.
— Дело не в любви, — говорит она. — Возьми меня с собой. Сделай частью реального мира.
Она осекается, а потом добавляет:
— Я больше не хочу быть призраком.
II
Немного погодя она перестает дрожать, ее глаза сухи, слезы больше не бегут по лицу. Я спрашиваю:
— Они позволят тебе уйти?
— Конечно, нет.
— Тогда, как ты перестанешь быть призраком?
— Тенью, — поправляет Дайю.
— А есть разница?
Она качает головой. Все еще держит меня за руки, стоя на коленях у кровати.
— О тебе много разговоров, — продолжает она. — Никто еще не возвращался. Ходят слухи, но тени верят, что их долг — защищать изменившееся.
— Значит, они убьют меня прежде, чем я вернусь в свою реальность?
— Если ты преуспеешь, им придется оставить тебя в покое. У них не будет выбора. Ты снова станешь частью реальности.
Меня окрыляют ее слова:
— Ты думаешь, у меня получится?
— Шанс есть.
— Ты здесь уже двадцать лет, — замечаю я. — Почему сейчас?
Дайю отводит глаза. Краснеет. Румянец пылает на чистой коже, но виден даже через серый грим.
— Из-за страсти.
— Ты сказала, что не любишь меня.
— А ты не любишь меня. Какая разница?
— Страсти к чему? — спрашиваю я.
— К жизни, — произносит она и вновь смотрит на меня. — Жить хочется так сильно, что можно умереть пытаясь.
— Меня уже чуть не убили, — признаюсь я.
— В тебе есть страсть. Я не видела ее... целую вечность.
— Ты кого-то любила, — понимаю я.
После мгновенного колебания она говорит:
— Однажды.
— Что случилось?
— Изгнание. — Она проглатывает всхлип.
Я обдумываю это. Изгнание не то же, что уничтожение, кем бы он ни был, он может жить где-то даже сейчас, может, с Иеремией и его людьми или в Шанхае, или у него есть работа, и квартира, и нормальная жизнь.
— Где он?
Она качает головой:
— Мертв. Они раздели его, соскоблили теневую маску, заперли в контейнер и отправили по волнам.
Я что-то бормочу.
— Если бы он выжил, — говорит она, — контейнер бы нашли.
— В Сиднее?
Она продолжает качать головой:
— Если бы он был рядом, то вернулся бы ко мне.
— Может, еще вернется.
Но она убивает мою надежду:
— Прошло двенадцать лет. — Встает, тяжело вздыхает, сжимает мои руки снова и снова и говорит:
— Речь не о прошлом — о будущем. Я снова в него верю. С тобой.
— Я не могу, — говорю я и будто извиняюсь: — Карен.
— Ты не нужен мне как любовник, — говорит она. Сила ее голоса нарастает с каждым словом, словно с них слетает шелуха постоянного шепота. Я слышу искренность и надежду, даже любовь. Дайю лжет, говоря, что не любит меня, или это я обманываюсь на ее счет. Она хочет не меня, а то, что я собой представляю. Каким-то образом я стал для нее символом свободы, побега и даже реальности.
— Что ты предлагаешь? — спрашиваю я. — Как нам отсюда выбраться?
Она склоняется к моему уху и еле слышно шепчет:
— Я знаю дорогу в город.
III
Я думаю о многом.
О том, что это ловушка. Подстава. О том, что они хотят проверить, насколько я испорчен. Что они сделают, если выяснится, что я не совсем плох, убьют меня или отправят в изгнание?
Я гадаю, почему она выбрала меня. Что я такого сказал, пока лежал без сознания, что Дайю решила действовать сейчас?
Гадаю, искренна ли она. Или грежу о том, чего она хочет на самом деле. Я не совершенен. Дома меня ждет Карен, женщина, о которой всегда мечтал, даже до того, как сам это осознал. Не думаю, что могу дать Дайю то, чего она хочет. Я достаточно умен, чтобы понимать это. Но мне нужна ее помощь. Один я не справлюсь, знаю, и это пугает меня.
Я гадаю, где теперь Карен, как я найду ее, что она скажет. Я знаю, с чего начать — с дома ее матери в Аннандейле [32]. Она жила там до того, как мы встретились. Если ее там не окажется, я найду интернет-кафе. Я не волнуюсь. Просто гадаю, чем она занимается, с кем она и — по милости Антонио Феррари — счастлива ли. Даже не так: счастливей ли? Я не могу вообразить себе это. Как и мысль, промелькнувшую в ее голове и сменившую реальность на ту, где я не рождался.
Я думаю, хватит ли у меня сил вернуться в Сидней.
Сделать то, что должно.
Гадаю, смогу ли когда-нибудь облечь это в слова. Вижу пистолет Иезавели, чувствую его тяжесть, мысленно поднимаю его и целюсь. Даже на спусковой крючок нажимаю. Но смогу ли сложить весь пазл, назвать вещи своими именами, озвучить намерение?
Нет.
Я думаю о слухах, о легендах, об истории, которую так убедительно рассказал мне Антонио Феррари. Как будто он знал, что это правда, и ненавидел себя за то, что не может сделать все сам. Не может убить сестру. Боже, звучит просто ужасно. Я бы не смог, а ведь у меня и сестры не было.
Я гадаю, кончится ли все это так же плохо, как началось.
Гадаю, когда вернется Дайю и что мы тогда сделаем. Прошел уже час с тех пор, как она ушла, с тех пор, как просила меня о помощи, с тех пор, как говорила мне о шансе.
Призраки только о них и болтают. И об очищении.
IV
Очень скоро я начинаю тревожиться.
Обычно я не слишком нервничаю. Только иногда. В ночь знакомства с Карен в Орландо, где-то между студией «Юниверсал» и «Морским миром» [33], я едва с ума не сошел — от алкоголя и желания, да, но в основном от волнения.
Хуже всего было вечером, когда я просил ее руки — в Сиднее. Мы встречались уже какое-то время, и мир без Карен (не особо отличающийся от этого) казался мне блеклым. Мрачным. Я понял, что у меня осталось два варианта: пляска в петле и то, что пугало ничуть не меньше. Я собрал все свои гроши (ладно, в Австралии нет грошей, не в этом суть), пригласил Карен на роскошный ужин в «Маленькую улитку» [34] (да, мы заказали эскарго [35], а еще жареного на гриле кенгуру) и во время десерта из профитролей [36] и мусса попросил ее руки. Сделал это как должно, стоя на колене, и сначала спросил бы ее отца, если бы он был жив.
Я еще никогда так не нервничал. Это было счастливейшее мгновение моей жизни.
Будут и другие. Я отказываюсь опускать руки.
И все же ужасно, ужасно тревожусь — настолько, что цитирую По, думаю о воронах и павших во прах домах. Он всегда писал о безумии, а я уже на краю. Если честно, болтаюсь над пропастью, держусь одной рукой, а пальцы соскальзывают.
