– Ваша дочь? – поинтересовался он между делом.
– Ага, – осклабился клиент. – Мой сахарок.
При усиливающейся неприязни к здоровяку, Захару хотелось поработать над портретом. Очень уж хорошенькой была малышка. Невероятно, что у этого буйвола родилась такая дочь. Клиенты не обязаны нравиться. Но портрет вдохновлял и просил скорейшего воплощения в чернилах.
Собирая машинку, Кривец думал только об ангельской девочке, о том, как он положит тени и как изобразит ямочки на щеках.
– Будет немного больно, – сказал он, смазывая кожу клиента вазелином.
– Больно? – повторил мужчина насмешливо. – Считаешь, что разбираешься в боли?
– Простите?
– Ты думаешь, что, если вставил эти рога, набил на себе демонов, значит, можешь судить о боли? Сынок, я видел такую боль, какая не приснится в страшных кошмарах ни тебе, ни этим уродцам.
Он бросил взгляд на фотографии с разукрашенными и шрамированными людьми.
Обращение «сынок» наполнило рот Захара кислой слюной. Ему понадобилось усилие, чтобы сохранить спокойное выражение лица.
И еще он заметил, что Эдик сказал «я видел боль», вместо «я испытал».
– У каждого свое понимание боли.
– Ерунда, – фыркнул Эдик. – Боль есть боль. Это страна, куда ты попадаешь по особенному билету.
Один из многочисленных братьев Кривца был военным. Подобным снисходительным тоном он учил Захара жить.
«Ты знаешь, как это – получить заряд шрапнели в ногу?» – спрашивал брат.
Захар парировал:
«А ты знаешь, как это – разрезать себе язык на две части?»
Но с клиентом он спорить не стал.
– Как скажете, – произнес он и включил стереосистему на полную громкость.
Эдик вздрогнул.
– А нельзя ли? – прокричал он.
– Нельзя, – сказал Захар с улыбкой. И добавил, зная, что Эдик не слышит его сквозь рев музыки: – Уважай мои правила, мудак.
Игла коснулась предплечья клиента. Раздражение мигом исчезло. Художнику было больше неважно, кто является холстом. Он сосредоточился на рисунке.
Сеанс длился два часа, без перерывов. Клиент ждал, притихший, смирившийся с шумовой атакой. Кажется, он засидел ногу и однажды попросил разрешения поменять позу. Татуировщик не отреагировал, и мужчине пришлось терпеть.
Наконец Захар откинулся на стуле и со стороны поглядел на завершенную работу.
Портрет получился замечательным. Несмотря на то что художник использовал только черную краску, создавалась иллюзия, что кожа девочки нежно-розовая, волосы – пшеничные, а глаза – фиалковые. Густые тени, которые он положил фоном вокруг лица, подчеркивали легкость самого портрета. Одновременно казалось, что девочка находится во тьме, в ночи. И, хотя это не входило в задумку, заказчик был доволен.
– Ну и ну, – выдохнул он, рассматривая татуировку с разных сторон. – Ну и ну, парень.
Захар взирал на пролетария, как победитель на поверженного врага. Ему пришлось вновь пожимать мозолистую лапу.
– Ты гений, черт подери. Я не силен в живописи, но ты Леонардо да Винчи! Мой сахарок, как вылитый. Один в один!
Эдуард Петрович поцеловал собственное предплечье, коснулся губами свежей татуировки. И лизнул языком чернила и сукровицу, лицо своей дочери.
– Надеюсь, малышке рисунок тоже понравится, – вежливо сказал Захар.
Ему в голову пришла нелепая мысль: он жалел, что этот тип будет носить на себе такую искусную работу.
«Что за глупости, – одернул он себя. – Это же его дочь».
Сияющий от счастья Эдик расплатился с татуировщиком.
– Ты хороший парень, – сказал он. – Несмотря на это…
Он, конечно, имел в виду рога.
– До свидания, – отрезал Захар, не желая жать Эдику руку еще раз.
Клиент подхватил со стола газетную вырезку и быстро ушел.
Захар вспомнил, что вопреки обыкновению не сфотографировал свою работу.
– Хрен с ним, – пробормотал он.
Прекрасно сделанная татуировка, возможно одна из лучших его работ, впервые не принесла ему удовольствия. Клиент оставил после себя грязные следы и неприятный осадок. Захар попытался читать, но путешествия Данте по кругам ада вдруг показались ему глупыми и надуманными.
Он захлопнул книгу и вышел из студии. В салоне красоты не было посетителей. Соня сидела в кресле, забросив длинные ноги на стеклянный столик. Она ела чипсы и смотрела телевизор.
– Что такой кислый?
– Не знаю. Обычная депрессия перед Новым годом.
– Тебе надо крепко забухать. И покурить. Мы собираемся праздновать у Вики. Можешь присоединиться к нам. Будет много девчонок. Ну и парней, если ты вдруг все-таки педик.
– Спасибо, но я уезжаю на Рождество.
– Как знаешь.
Захар посмотрел на экран. Заплаканная женщина говорила что-то в камеру.
– Сделай погромче.
Соня включила звук.
– Я прошу вас вернуть мне мою Сашеньку. Я взываю к вашему сердцу. Она – моя единственная доченька, она никому не причинила зла. Верните ее, не делайте ей больно.
Картинка сменилась. Теперь на экране появилась фотография девочки лет семи. Светлые волосы, ямочки на щеках. Это была та девочка, которую Захар вытатуировал полчаса назад на предплечье Эдуарда Петровича. Это была та же самая фотография.
Зазвучал голос диктора:
– Если у вас имеется какая-то информация о местонахождении ребенка, просим сообщить в милицию или по телефонам…
– Ты домой собираешься? – зевнула Соня. – Я буду закрывать салон.
– Ага, – отстраненно сказал Захар.
Нахмуренный, задумчивый, он вернулся в свой кабинет и оделся. Часы показывали половину десятого. В студию заглянула Соня:
– Тебя к телефону.
В трубке стационарного телефона отчаянно хрипели помехи, и он уже хотел отключиться, когда из шума пробился далекий голос:
– Не смей! Я знаю, что ты задумал! Не смей!
– Пап, я ничего не слышу, – сказал он и повесил трубку. – До завтра, Соня.
– Не отморозь яйца, Кривец.
На улице бушевала метель. Мир обрывался в двух шагах стеной движущегося снега. Во мраке скользили лучи фар.
Захар поднял воротник и посмотрел себе под ноги. На снегу чернела едва заметная точка. Он наступил на нее и пошел, сутулясь, в метель.
Снежный саван накрыл город, заглушил его привычный шум, затер рекламные огни. Вой ветра шугал пьяных Дедов Морозов.
Захар спустился в метро, протиснулся сквозь коченеющую толпу. В зимней одежде он не привлекал внимания. То, что ему нужно сейчас.
Сосредоточенный, он сел в поезд. Пассажиры вдавили его в двери. Прямо на уровне его глаз по поручню стекала черная капля.
Он пропустил свою станцию и доехал до конечной. Пересел на другую ветку. В вагоне на этот раз было не так тесно. Черный мазок на стекле рассказал ему, что делать дальше.
