Когда, наконец, мои докучливые просьбы и зрелость лет моих вынудили дядю поведать мне все, что он знал и скрывал о страшном доме передо мной предстала довольно знаменательная хроника. Сквозь все обилие фактов, дат и скучнейших генеалогических выкладок красной нитью проходило ощущение некоего гнетущего и неотвязного ужаса и сверхъестественной демонической злобы, что произвело на меня впечатление куда более сильное, нежели на моего почтенного дядюшку. События, казалось бы, ничуть между собой не связанные, согласовывались удивительным и жутким образом, а несущественные, на первый взгляд, подробности заключали в себе самые чудовищные возможности. Меня одолел новый жгучий интерес, в сравнении с которым прежнее детское любопытство представлялось безосновательным и ничтожным. Это первое откровение подвигло меня на многотрудные изыскания и, в конечном счете, на леденящий душу эксперимент, оказавшийся губительным для меня и моего родственника. Ибо дядюшка все-таки настоял на том, чтобы принять участие в начатых мною изысканиях, и после одной ночи, проведенной нами в том доме, никогда больше не вернулся на свет Божий. Один Господь ведает, как мне одиноко без этой доброй души, чья долгая жизнь была отмечена честностью, добродетелями, безупречными манерами, великодушием и ненасытной жаждой знаний. В память о нем я воздвиг мраморную урну на кладбище Св. Иоанна на том самом, которое так любил По: оно расположено на вершине холма под сенью высоких ив; его могилы и надгробия безмятежно теснятся на небольшом пространстве между старинной церковью и домами и стенами Бенефит-стрит.
В мешанине дат, которой открывалась история дома, казалось бы, нет и тени чего-либо зловещего ни в отношении его постройки, ни в отношении воздвигшего его семейства, состоятельного и почтенного. Тем неменее, уже с самого начала во всем этом было как бы некое предчувствие беды, довольно скоро воплотившееся в реальности. Летопись, добросовестно составленная дядей из разрозненных свидетельств, начиная с постройки дома в 1763 году, отличалась в изложении событий удивительным изобилием подробностей. Первыми жильцами дома были, судя по всему, некто Уильям Гаррис, его супруга Роуби Декстер и дети: Элькана (г.р.1755), Абигайль (г.р.1757), Уильям-младший (г.р.1759) и Рут (г.р.1761). Гаррис был преуспевающим купцом; он вел морскую торговлю с Вест-Индией через фирму Обедайи Брауна и племянников. Когда в 1761 году Браун-старший приказал долго жить и во главе компании встал его племянник Никлас, Гаррис стал хозяином брига Пруденс («Благоразумие»), построенного в Провиденсе, грузоподъемностью 120 тонн, что дало ему возможность возвести собственный домашний очаг, предмет его чаяний со дня женитьбы.
Место, выбранное им для постройки, недавно выпрямленный отрезок новой фешенебельной Бэк-стрит, пролегавшей по склону холма прямо над многолюдным Чипсайдом, не оставляло желать лучшего, а возведенное здание, в свою очередь, делало честь этому месту. Это было лучшее из того, что мог себе позволить человек с умеренными средствами, и Гаррис поспешил въехать в новый дом накануне рождения пятого ребенка. Мальчик появился на свет в декабре, но был мертворожденным. И в течение следующих полутора столетий ни один ребенок не родился в этом доме живым.
В апреле следующего года семью постигло новое горе: дети внезапно заболели, и двое из них Абигайль и Рут умерли, не дожив до конца месяца. По мнению доктора Джоуба Айвза, их унесла в могилу какая-то разновидность детской лихорадки; другие врачи единодушно утверждали, что болезнь скорее напоминала туберкулез или скоротечную чахотку. Как бы то ни было, но она, похоже, оказалась заразной ибо именно от нее в июне того же года скончалась служанка по имени Ханна Бауэн. Другой слуга Илайа Лайдесон постоянно жаловался на дурное самочувствие и уже собирался вернуться на ферму к своему отцу в Рехобот, как вдруг воспылал страстью к Мехитабель Пиэрс, принятой на место Ханны. Илайа умер на следующий год год воистину печальный, поскольку он был ознаменован кончиной самого Уильяма Гарриса, здоровье которого не выдержало климата Мартиники, где ему за последние десять лет приходилось часто и подолгу бывать по служебным делам.
Молодая вдова так и не оправилась от потрясения, вызванного смертью мужа, а кончина ее первенца Эльканы, последовавшая спустя два года, окончательно повредила ее рассудок. В 1768 году она впала в легкое умопомешательство и с тех пор держалась взаперти в верхней половине дома. Забота о доме и семье пала на плечи ее старшей сестры, девицы Мерси Декстер, которая специально для этой цели туда переселилась. Худая и некрасивая Мерси обладала огромной физической силой, однако с тех пор, как она переехала в страшный дом, здоровье ее стало на глазах ухудшаться. Она была исключительно предана своей несчастной сестре и питала особую привязанность к своему племянчику Уильяму, единственному из детей, кто остался жив. Правда, этот некогда румяный крепыш превратился в хилого и болезненного мальчика. В том же году умерла служанка Мехитабель, и сразу после этого второй слуга, Береженый Смит, уволился, не дав своему поступку сколько-нибудь вразумительных объяснений, если не считать каких-то совершенно диких небылиц и сетований на то, что ему якобы не нравилось, как пахнет в доме. Какое-то время Мерси не удавалось найти новых слуг, поскольку семь смертей и одно умопомешательство за пять лет привели в движение механизм распространения сплетен, которые в скором времени приобрели самый абсурдный характер. В конце концов, однако, ей удалось найти двоих из другой местности: это были Энн Уайт, угрюмая, замкнутая особа из той части Норт-Кингстауна, которая позднее выделилась в самостоятельный город под названием Эксетер, и расторопный бостонец по имени ЗенасЛоу.
Первым, кто придал пустопорожней, хотя и зловеще окрашенной болтовне более или менее четкие очертания, стала Энн Уайт. Мерси следовало бы хорошенько подумать, прежде чем нанимать в прислуги уроженку Нуснек-Хилла эта дремучая дыра была в те времена и остается поныне гнездом самых диких суеверий. Недалее, как в 1892 году, жители Эксетера выкопали мертвое тело и в торжественной обстановке сожгли его сердце, дабы предотвратить пагубные для общественного здоровья и мира влияния, которые якобы не замедлили бы воспоследовать, если бы покойник был оставлен в покое. Можно себе представить настроения тамошней общины в 1768 году! Язык у Энн Уайт был настолько злым и длинным, что через несколько месяцев пришлось ее уволить, а на ее место взять верную и добрую амазонку из Ньюпорта Марию Роббинс. Между тем несчастная Роуби Гаррис окончательно потеряла рассудок и принялась на весь дом оглашать свои сны и видения, носившие самый чудовищный характер. Временами это становилось просто невыносимым; она могла издавать ужасающие вопли часами. В конце концов, сына ее пришлось временно поселить в доме его двоюродного брата Пелега Гарриса, жившего в Пресвитерианском переулке по соседству с новым зданием колледжа. Благодаря этому мальчик заметно поправился, и если бы Мерси отличалась не только благими намерениями, но и умом, она бы отправила его к брату насовсем. О том, что именно выкрикивала миссис Гаррис во время своих буйных припадков, семейное предание умалчивает; в лучшем случае оно сообщает настолько экстравагантные сведения, что своей нелепостью они сами себя опровергают. Да и то разве не смехотворно звучит утверждение, что женщина, имевшая самые элементарные познания во французском, могла часами выкрикивать непристойные и идиоматические выражения на этом языке, или что эта же женщина, находясь в полном одиночестве в надежно охраняемой комнате, исступленно жаловалась на то, что, будто бы, какое-то существо с пристальным взглядом бросалось на нее и пыталось укусить? В 1772 году умер слуга Зенас; узнав об этом миссис Гаррис разразилась отвратительным довольным хохотом, совершенно ей не свойственным. Она скончалась на следующий год и была похоронена на Северном кладбище рядом со своим мужем.
