«Неправильно называть Дом Жизни храмом Имхотепа, но именно так его и называли: это был приют для больных, за которыми ухаживали жрецы, уделявшие больше времени врачеванию, нежели песнопениям и жертвоприношениям, хотя молитвы, чтобы усилить действие снадобий, звучали там беспрерывно. Почти все служители Дома Жизни ухаживали за хворыми. Для всех, за исключением верховных жрецов, богослужение состояло в изучении методов лечения различных недугов и заботе о тех страдальцах, которым ни медицина, ни молитвы уже не в силах были помочь. Там я и оказался — среди умирающих».
Аменсис замер у входа во двор Дома Жизни. Его всегда приводило в уныние созерцание несчастных, каждого из которых поджидали Анубис, Маат и Тот.[4]
Как верховный жрец храма Имхотепа он обязан был посещать это место минимум дважды в день и тяготился сознанием бесполезности этих визитов, оставлявших тяжелый осадок в его душе. Собираясь с духом, жрец против собственной воли остановил взгляд на чужеземном рабе, за глаза прозываемом демоном. Он сновал между больными, лежавшими на тюфяках.
— Сенх, — произнес жрец имя, данное этому чужеземцу, ибо никто не осмелился бы назвать его демоном вслух.
Раб замер, держа в руке губку. Он обтирал ею больного и делал это невозмутимо, не проявляя ни сочувствия, ни отвращения.
— Верховный жрец, — откликнулся он с ужасным акцентом, но по-прежнему апатично.
— Что с ним такое? — Аменсис мог бы и не спрашивать: он сам не далее как три дня назад приказал вынести из храма этого малого, у которого были сломаны ребра, когда стало ясно, что лечение не принесет результата. В месте, где треснули кости, появилась бесцветная опухоль размером с кулак, и больной перестал вставать.
— Он горит, — сказал Сенх-демон, с трудом подбирая слова. Последний раз его брили вместе со всеми, но щетины на руках и черепе чужака почти не было видно, не то что у остальных рабов. — Лихорадка.
Аменсис кивнул, даже за десять шагов чувствуя запах гнили.
— Сколько ты здесь служишь, при Доме Жизни?
Сенху понадобилось какое-то время, чтобы понять вопрос и ответить:
— Два года… и больше, верховный жрец.
— Два с лишним года, — повторил Аменсис то, что и без того знал. — Ты пробыл здесь два года. Два года и три месяца.
Он опустил голову. Не удивительно, что этого чужеземца принимают за дьявола. Ни одному рабу не удавалось продержаться при Доме Жизни так долго. Самый крепкий прослужил восемь месяцев, прежде чем испустить дух. Сенх прожил здесь в три раза дольше. Аменсис уставился на широкие шрамы, бороздившие кожу Сенха чуть ниже ребер. Уродство прикрывала набедренная повязка, какую носили рабы. Стараясь отвлечься, Аменсис выпрямился и сказал:
— К утру он умрет. Не в наших силах ему помочь. Нужно сказать жрецам Анубиса, чтобы они приготовились.
— Я буду здесь, — произнес Сенх так же ровно и бесстрастно, как говорил до сих пор.
— Видимо, так, — ответил Аменсис, пользуясь предлогом покинуть раба, одно присутствие которого вселяло в людей беспокойство. Жрец стремился вернуться под крышу Дома Жизни, где все же жила надежда.
«Служа при Доме Жизни, я не мог скрыть ни своего имени, ни своего прошлого, да и не пытался это сделать. Я не мог нигде спрятаться, даже если бы захотел. Впрочем, тогда в том не было необходимости. Аменсис внес мое имя в свои книги, то же исправно проделывали и прочие иерархи. Это меня ничуть не смущало, ибо таков был обычай. Тебе может показаться это странным (мир все-таки очень сильно переменился), но в Египте в то время верили, что бессмертие возможно, если исполнять определенные ритуалы. То, что я, чужеземец, выживаю среди скверны и нечистот благодаря своей особой природе, не вызывало в большинстве случаев ненависти у жрецов Имхотепа. Только позже, намного позже, я понял свою ошибку и научился простой истине: если хочешь жить — скрывай свое имя, прошлое и таи свою сущность.
Много лет я выхаживал умирающих почти так же, как хороший фермер выхаживает цыплят, хотя эти несчастные значили для меня меньше, чем жреческие песнопения. Время от времени я брал то, что мне требовалось, у тех, кто уже не понимал, что вокруг происходит, или кому было уже все равно. Предпочтение отдавал страдальцам, погруженным в сладостный сон, потому что их видения питали меня точно так же, как кровь. Но чаще всего я довольствовался козами, которых ко мне приводили, это был корм, только корм, и качество его не имело значения. И поныне помню, как я начал меняться: воспоминания свежи, словно музыка, прослушанная вчера. Не важно, как давно это было, ведь прошлое не отстает от меня и никогда не оставит в покое. Я имею в виду бурные годы, последовавшие за голодом во времена правления Тутмоса III. Я все чаще и чаще бывал предоставлен самому себе, так как некоторые жрецы побаивались меня и даже хотели отдать в храм Анубиса, чтобы, я возился там с мертвыми. Но Нептмоз, иерарх, сменивший Аменсиса, оказался человеком практичным: он понимал, что ему никогда не найти мне равноценной замены, и потому не хотел расставаться со мной.
Однажды к нам поступил ребенок, девочка не старше семи или восьми лет, которую укусила бешеная собака. Жрецы натерли ее бычьим жиром, как всегда поступали в таких случаях, а затем принесли ко мне. Они знали — девочку не спасти. Она, конечно, тоже понимала, что происходит: именно это и делало ситуацию невыносимой».
Лицо ее блестело от пота, а на губах запеклась корка высохшей пены.
— Я умру? — спросила она, останавливаясь возле низкой лежанки и глядя в глаза раба.
— Да, — кивнул Сенх.
Девочка опустилась на тюфяк и уставилась в стену.
— Скоро?
Ответ раба удивил ее не меньше, чем его самого.
— Надеюсь, что да.
Она метнула в него укоризненный взгляд.
— Почему ты так говоришь? — В глазах ребенка было больше гнева, чем страха. Ее ужас выдавали лишь руки: они дрожали, хотя она изо всех сил прижимала их к бокам.
— Потому что умирать тяжело, — сказал Сенх.
— Значит, ты мне желаешь добра, — подумав, решила она. — У меня есть два брата.
Сенх промолчал.
В полной тишине девочка поднесла руку к губам и принялась грызть ногти, и без того обгрызенные.
— Если я выживу, они позволят мне выйти замуж? — спросила она через несколько минут.
— Ты не выживешь, — сказал Сенх.
Снова наступило молчание.
— Мне жаль, — произнес Сенх, с огромным трудом выдавливая из себя слова. — Я могу сделать так мало.
Перед закатом солнца у нее случился очередной приступ, а ночью еще два, и каждый был продолжительней предыдущего. Сенх придерживал девочку и не отпускал, как она ни вырывалась и ни брыкалась.
