Он лишь надеялся, слушая пронзительный голос ветра, от которого в ту ночь буквально содрогалось их с Энн ветхое укрытик, что это будут не его собственные клыки, которые в минуты помутнения сознания могли попросту сомкнуться на ее горле.
Нет! — останавливал он себя, заверяя, что не позволит себе сотворить с нею ничего подобного. И никому другому — не позволит, если сумеет противостоять.
Если.
Опасное слово.
… Они вошли в здание через заднюю дверь. Держась близко друг к другу, они поднялись по лестнице, что вела к двери с матовым стеклом, рядом с которой шипели на стене газовые фонари. Алмазная крошка льда блестела на их шляпах и пальто. Ледяной дождь обрушился сразу с наступлением темноты. Предсказатель погоды в газете “Пчела Омахи” по куриным костям, индейским курительным смесям или телеграфным сообщениям предсказал движение огромного шторма из Канады на восток. Репортер даже усугубил прогноз: “Собирается настоящий монстр среди буранов”, тем самым он обозначил, что ему платят за определенное количество слов в статье.
Это был ранний декабрь 1886-го. И любой простак мог увидеть, что вздутые животы темных облаков, плывущих по небу и весь день скрывающих солнце, вот-вот разродятся снегопадом, который сделает передний край подступающей зимы по-настоящему резким.
Для Тревора Лоусона и Энн Кингсли уже множество подобных дверей было открыто с той жуткой июльской ночи в Луизиане. Любая дверь могла привести в утробу Темного Общества, и Лоусон знал, что они ждут его. Они все еще следили за ним — пусть и тайно, из своих нор, ям, подвалов или руин. Они чувствовали его в потоках ночи, как и он — чувствовал их, когда подбирался достаточно близко. Лоусон знал, что Темное Общество гораздо сильнее развивало свои сверхъестественные вампирские силы, чем он, однако и Тревор с каждой ночью ощущал, как это умение крепнет внутри него. Это была часть “дара”, что был ему дан в новой жизни… одна из множества частей целого, платой за которое являлась его человечность…
Иногда от осознания собственной силы ему хотелось победно смеяться до слез, кроме тех моментов, когда колкая и жестокая боль, пронзающая его в самое сердце, становилась невыносимой. Тогда черные слезы — единственное, на что был способен его чудовищный организм — не имеющие ничего общего с победной радостью, текли по его бледным щекам, превращаясь в прекрасные чернила, коими любой писец Нового Орлеана — города, который Тревор полагал своим домом, — мог бы написать занимательную историю. Это был единственный цвет, кроме света Луны, который навсегда останется с созданием ночи.
Тревор Лоусон писал свою историю. Неделю за неделей, день за днем, час за часом, и это была история великой потери, тяжести, времени, проведенного с любимой семьей и безвозвратно утраченного… это была история молодого юриста, выучившегося в Алабаме, который позже добровольцем отправился на поле боя во время Гражданской Войны. Он чувствовал в то время, что у него есть долг, и хотел с честью послужить своей родине… а вместо этого попал в рабство.
В рабство к ней.
К женщине в красном. К существу, что отняло у него человеческую суть и превратило его в чудовище, которым он никогда не желал быть.
Она наблюдала за ним и сейчас — посредством множества глаз своих приспешников — в этом не приходилось сомневаться. Разумеется, находились и безумцы среди людей, которые жаждали служить Темному Обществу. Они были той самой опорой, которая помогала ночным жителям в дневное время, и за помощь им обещали обращение, сулили торжество и превосходство в новом амплуа… людей ведь так просто одурачить сказками! Возможно, сейчас Ла-Руж следила за Тревором — своим непокорным мальчиком — через людские глаза, и именно поэтому он не ощущал сейчас ее аромат, ее концентрированное зло, и не знал, как близко Ла-Руж находилась. Если б только он мог разглядеть ее, найти ее… если б только…
Если.
Опасное слово.
На замороженном стекле двери жирным шрифтом было написано: Р. Робертсон Кавано, Горная Промышленность и Инвестиции. За стеклом мерцал свет — похоже, то был двойной канделябр со свечами, чье скудное желтое пламя качалось из стороны в сторону, как любопытные кошачьи глаза.
— Нужное место и нужное время, — обратился Лоусон к Энн, увидев на своих карманных часах, как стрелка приблизилась к восьми. Он вернул часы в карман своего черного жилета из итальянского шелка. Под его длинным кожаным черным пальто с теплой подкладкой он носил дорогой черный костюм. На голове неизменно сидел фетровый стетсон с характерной складкой, украшенный ремнем из змеиной кожи. Отчего-то ему казалось, что если он неумолимо превращается в еще более страшное создание, чем то, которым он уже является, не стоит забывать о манере джентльмена красиво одеваться. Как авантюрист и охотник за головами, которому щедро платили за работу, он мог позволить себе подобную прихоть.
Вокруг его талии, по его raison d’etre[1], был закреплен ремень с двумя кобурами для кольтов 44-го калибра. На правом боку рукоять пистолета была выполнена из палисандра, а на левом — из пожелтевшей слоновой кости. В каждом кольте наличествовало по шесть пуль, при том лишь в оружии с палисандровой рукоятью эти пули были обыкновенными, свинцовыми. Левый же… предназначался для иного.
Лоусон намеревался войти в офис точно в восемь. Он потянулся к медной дверной ручке, отполированной прикосновением множества богатых рук. В это самое мгновение он заметил, как Энн едва заметно вздрогнула, и ему даже не требовалось использовать Взор, чтобы понять, какое демоническое зрелище сейчас всплыло в ее памяти.
Итак, нужно открыть еще одну дверь. Пересечь еще один порог, и… что ждет за ним?
Она страшилась дверей и порогов с тех пор, как Лоусон вернулся вместе с ней в особняк ее отца в пригороде Шривпорта после событий в июле. Под серпом луны они нашли двери конюшни открытыми и обнаружили, что призовые лошади Дэвида Кингсли были похищены. Совершенно темный дом был пуст, хотя входная дверь оказалась открыта настежь. Слуги тоже пропали. Кингсли не отозвался на голос своей старшей дочери.
В свете масляной лампы, которую Лоусон купил еще в болотистом городке Сан-Бенедикта на обратной дороге, в особняке обнаружились следы насилия. Первым, что заметила Энн, был портрет ее дражайшей матушки, которая покинула эту землю десять лет назад, умерев от чахотки. Картина была зверски изорвана. Измельчена, если быть точнее.
