Зять послушно ретировался в прихожую. Евгения Семеновна с кряхтением помогла дочери подняться и приказала внуку собрать покупки обратно в сумку.
— Людмила, так нельзя! Ты много на себя берешь! Ты должна беречь себя! Борис, а колбасу выбросишь, пакет порван!
— Ба! Что с мамой? — пробасил подросток, со всхлипом утирая сопли.
Не слушая более ни его, ни объяснений матери, Людмила пыталась понять, что же ее беспокоит где-то глубоко в трепещущем сердце. Как принято говорить в старых книгах, там у нее сидела заноза, никоим образом не связанная с Людмилиной работой, школьным собранием или пробежкой по магазинам. С чем же тогда?
— Не надо «скорую»! — удалось произнести Ненароковой, когда она увидела мужа с телефонной трубкой в руке и свое отражение в зеркале на тумбочке возле вешалки.
Отражение было страшноватым: с белыми губами и сероватым лицом. А глаза… глаза бесцветные, точно у заснувшей рыбы! Немудрено, что мальчик так испугался…
Что-то точило память, как интересный, но отчего-то напрочь позабытый сон. Людмиле казалось, что она должна была что-то сделать и не сделала, а теперь даже и не помнит своих обязательств. Это очень неуютно. Пару раз, в праздники, Костя, было дело, напивался с друзьями, чудачил, а потом никак не признавал своих безобразий. «Не помню я!» — твердил он, сжимаясь под суровым стенографирующим взором тещи, которая во времена оны успела лет пятнадцать проработать в обкоме секретарем-машинисткой. Костя чувствовал себя виноватым еще несколько дней после попойки, по-черепашьи втягивал голову, но разбудить память не мог, хотя Людмила и Евгения Семеновна в его «бразильскую амнезию» не верили.
Сейчас Ненарокова готова была признать: Костик не притворялся, и провалы в памяти действительно случаются. И неважно, происходит это при отравлении алкоголем или при ударе головой о плитку, если падаешь в обморок. Может, и нужно обратиться в травматологию, но Людмиле не хотелось связываться с врачами.
От родных она откупилась обещанием пойти в отпуск и хорошенько отоспаться. После горячей ванны и чая с коньяком Ненарокова почувствовала себя птицей Фениксом, которая только-только проклюнулась из яйца на прахе сожженного старого гнезда. Но вот какое-то одно важное воспоминание никак не могло «проклюнуться» и продолжало глухо трепыхаться где-то в грудной клетке.
Что-то случилось, и Людмила об этом забыла. Что-то случилось!
Домашние столпились на кухне, совместно готовя ужин вместо больной хозяйки. Боря получил наставление вытереть пол в прихожей от следов велосипедных шин и долго сопел, а потом все-таки оставил свет невыключенным. Людмила не любила этого. Хоть и было неохота, но она выбралась из-под одеяла, сунула ноги в тапки и зашаркала в коридор.
Возле половичка у входной двери лежала крупная пуговица. Ни у кого в доме не было одежды с такими пуговицами — кому об этом лучше знать, как ни Людмиле?
Ненарокова ощутила дурноту, взялась за косяк, чуть наклонившись вперед, закрыла глаза, чтобы прогнать темные пятна. Когда все прошло, Людмила со страхом посмотрела на половичок…
Пуговица словно испарилась.
— 4-
Никто не задумывался, отчего с каждым годом время летит все быстрее? Да, да, правы те отмахивающиеся, кто говорит: «Возраст!». Абсолютно правы! Но, как и любой вопрос, этот непременно должен иметь несколько ответов — иначе это не вопрос, а, простите, черт знает что.
Спросите детей, которых знаете, бежит для них время или тянется, и сравните их ощущения со своими, когда вам было столько же лет, сколько вашим юным респондентам. С каждым годом время ускоряется даже для малышей, которым, если вспомнить себя тогдашних, день должен казаться целой жизнью.
«Обилие информации»? Несомненно. «Ритм, заданный развитием прогресса»? О, да! Правы все — и астрологи, и консервативные ученые, и даже шарлатаны. Правы, сколь бы ни были противоположны их мнения…
Для Дины время остановилось. Безразличным взглядом смотрела она через мутное оконное стекло на больничный двор и даже не моргала. Иногда, чтобы слизистая в ее глазах не пересохла, приходила дородная санитарка и капала, бесцеремонно оттягивая ей нижние веки, специальный раствор.
Лишь когда минуло двое суток и лечащий врач распорядился отменить инъекции, Диана стала медленно приходить в себя. Правда, на ночь ее по-прежнему приматывали за руки и за ноги полотенцами к спинкам железной кровати, но с каждым прожитым часом мысль в глазах девушки проявлялась все отчетливее.
На четвертый день она спросила санитарку о своем имени и о том, где находится. Сердобольная женщина рассказала ей страшную историю.
Врачей для Дианы-Дины вызвали соседи, слишком уж громко она скандалила со своим супругом. Ныне покойным. (Тут девушка вздрогнула, с ужасом вскинув на санитарку огромные карие глазищи.)
Да, как есть покойным, потому что она, Дина, и отправила благоверного к вратам Святого Петра, а потом, видать, на этой почве окончательно впала в безумие. Суд разберется, а пока — приходи в себя, милая, и не думай о плохом. А то что ж, зря лекарства кололи?..
После ухода санитарки девушка разрыдалась. Кошмарнее всего, что она не помнила ничего, ну совершенно ничего из поведанного медработницей. Ни скандала с мужем, ни убийства. Ни самого мужа…
Воображение рисовало страшные картины, но и в них Дина никак не могла представить себе ни момента убийства, ни труп неведомого мужчины, который был, судя по всему, ее мужем, ни оружия в своих руках. Скорее это были обрывки чего-то абстрактного, что воспаленный разум предпочел счесть разрушительным для себя и угрожающим для тела и перевел в разряд наваждений.
А тем временем доктор распорядился приготовить для нее место в общей палате. Кроме будущей Дининой, там стояло еще пять кроватей. Четыре из них занимали пациентки, пятая, у окна, пустовала. По лечебнице женского корпуса бродили слухи, что эта койка проклята. Но что с них, с умалишенных, возьмешь?
На приход новенькой внимания не обратили. Одна из соседок лежала бревно-бревном, бессмысленно уставившись в потолок. Вторая рылась в тумбочке и вполголоса общалась сама с собою. Третью выгнали вроде бы на процедуры, и рассмотреть Диану она не успела. А вот четвертая…
Дину передернуло. Громадными, похожими на черносливины, глазами на нее таращилась из угла четвертая больная в линялом халате. Страшно было не только от взгляда, но и от мысли, что еще чуть-чуть — и глаза бедняги оторвутся, выкатятся из глазниц на пол. Между тем, она казалась сумасшедшей не более чем санитары, которые сопровождали Дину в ее переходе из палаты в палату.
