– Ради бога, будьте осторожны, мой мальчик! Я говорю вам, нет, я прошу, я умоляю вас: будьте осторожны. Вы… В этот момент в комнату вошла леди Синтия, чтобы забрать кольца, которые она оставила на рояле. Сэр Оливер резко оборвал свою речь, крепко сжал мою руку, поклонился жене и вышел. Леди Синтия приблизилась ко мне и стала одевать кольца на руки. Потом она протянула мне их для поцелуя. Она не сказала ни слова, но я чувствовал, что это был приказ. Я нагнулся и покрыл ее ладони горячими поцелуями. Она позволила удерживать ее руки довольно долго, потом высвободила их и вышла из комнаты.
Я чувствовал, что ужасно нехорошо поступаю по отношению к сэру Оливеру, и был готов ему все рассказать. Мне показалось, что лучше всего сделать это в форме письма. Я пошел в свою комнату и, сев за стол, написал одно, два, три письма, каждое из которых было еще глупее предыдущего. В конце концов, я решился на разговор и отправился к сэру Оливеру. Чтобы не лишиться храбрости, я взбежал вверх по лестнице так быстро как только мог. Перед распахнутой настежь дверью курительной я вдруг остановился как вкопанный. Из комнаты раздавались голоса: первый принадлежал сэру Оливеру, он весело и громко смеялся, а второй голос был женским.
– Но, сэр Оливер… – говорила женщина.
– Ну, ну не будь глупенькой, – смеялся он, – не волнуйся. – Это был голос Миллисент, одной из горничных.
Я повернулся и стал медленно спускаться вниз по лестнице. Через два дня сэр Оливер уехал в Лондон. Мы с леди Синтией остались в Бингем-Кастле одни. Трудно описать то дивное царство грез, в котором я жил. Я попытался выразить свои чувства в письме к матери. Когда я вернулся домой несколько месяцев спустя, она показала мне это письмо, которое надежно сберегла. На конверте было написано: «Я ужасно счастлив!», а само письмо представляло неудержимый поток чувств. «Дорогая мамочка, ты спрашиваешь, как я поживаю, что делаю? О, мамочка, мамочка, мамочка!» и еще раз это «О, мамочка!». И больше ничего.
Этими словами, конечно же, можно выразить как глубочайшую боль и сильнейшее отчаяние, так и бешеный восторг. Но в любом случае это должно было быть что-то очень сильное! Я заметил время, когда леди Синтия рано утром ходила в часовню, расположенную недалеко от замка, у реки. Я ждал, пока она выйдет из часовни, и мы вместе шли к завтраку. Однажды утром она сделала мне знак, и я понял ее, хотя она не произнесла ни слова. Вслед за ней я вошел в часовню. Она встала на колени, я сделал то же самое. С этого времени мы вместе ходили на утреннюю молитву. Сначала я лишь смотрел на нее, но постепенно стал делать то, что и она, – молиться. Только представьте себе, господа, я, немецкий студент и, конечно, атеист, – и молюсь! Не знаю, что я там шептал и кому молился. Это было что-то вроде благодарности небу за счастье видеть эту женщину, сопровождаемой потоком страстных излияний, смысл которых сводился к одному: я хотел ее.
Много времени я посвящал верховой езде. Скорее всего, моя горячая кровь требовала какого-то выхода энергии. Однажды, выехав довольно рано, я заблудился, и мне пришлось провести в седле много часов. Когда я, наконец, подъехал к замку, разразилась ужасная гроза и начался настоящий ливень. Деревянный мостик смыло водой. Чтобы добраться до ближайшего каменного моста, мне пришлось бы сделать большой крюк. Я и так весь промок, поэтому храбро въехал в стремительный поток. Однако я значительно переоценил силу своей измотанной кобылы, и течение отнесло меня вниз на порядочное расстояние.
Леди Синтия уже ждала меня в гостиной, поэтому я поспешил принять ванну и переодеться. Вероятно я выглядел немного уставшим. Во всяком случае, она настояла на том, чтобы я прилег на диван. Сев рядом со мной, она погладила мой лоб и запела:
В ней лежит малыш мой на высоком дереве.
Раскачаешь люльку, обломится ветка,
Упадет малыш мой, и пойдет все прахом.
Она гладила мой лоб и пела. Мне представилось, будто я лежал в какой-то волшебной люльке, висевшей высоко на суку дерева. Пел и выл ветер, и моя колыбелька качалась от его порывов. Только бы сук не обломился! Я задумался.
Итак, господа, мой сук обломился, и я упал, причем очень неудачно.
Леди Синтия всегда позволяла мне целовать ее руки – но только руки! Мысль о ее плечах, о ее лбе заставляла меня дрожать всем телом. О! О губах я и думать не смел. Я никогда не говорил ей об этом, но мои глаза предлагали ей сердце и душу – все, все, что у меня было, – в любой день и час. Она брала все это, в ответ давала руки.
Иногда поздними вечерами, когда я сидел с ней, моя кровь вскипала в жилах и искала себе выход, она вставала и тихо говорила: «А сейчас идите и покатайтесь верхом». Она шла в свою комнату в башне, а я тихо следовал за ней. Она брала в рука небольшую книгу в парчовом переплете, читала ее несколько минут, потом вставала, подходила к окну и смотрела в темноту. А я шел в конюшню, седлал лошадь, мчался через парк, а потом – в поля. Там в сумерках я гонял свою лошадь как сумасшедший. Возвратившись, принимал холодную ванну и немного отдыхал перед ужином.
Однажды я отправился на подобную прогулку несколько раньше обычного и возвратился в дом как раз к чаю. Я встретился с леди Синтией в холле, когда шел принять ванну.
– Когда будете готовы, – сказала ома, – приходите, в башне вас ждет чай.
На мне было кимоно.
– Мне нужно одеться, – ответил я.
– Приходите так, как есть.
Я забрался в ванну, включил душ и через несколько минут уже был готов и направился в ее комнату. Она сидела на диване с книжкой в руке, которую отложила в сторону, когда я вошел. Она, как и я, была в халате – чудесном кимоно пурпурного цвета, расшитом золотыми цветами. Она налила мне чаю и сделала бутерброд. Я проглотил хлеб, быстро выпил горячий чай. Все мои члены тряслись. Наконец, из моих глаз полились слезы. Я опустился на пол, взял ее за руки и прижался головой к ее коленям. Она не отстранила меня. Потом встала.
– Вы можете сделать все, что хотите, – все. Но вы не должны говорить ни слова. Ни слова, слышите, ни слова!
Я не понял, что она имела в виду, но встал и кивнул головой. Медленно она подошла к узкому окну. Я не мог взять в толк, что мне делать и в конце концов молча приблизился к ней.
Я стоял в нерешительности, не шевелясь, слушая ее легкое дыхание. Потом медленно нагнулся к ней и коснулся губами шеи. О, это прикосновение было таким нежным: так не смогла бы ее поцеловать даже бабочка. По всему ее телу пробежал легкий трепет – она почувствовала этот поцелуй. Я целовал ее плечи, ее приятно пахнувшие духами водоем, ее милые уши – очень нежно, очень мягко, смущенно, по-мальчишески. Мои пальцы искали ее руки и ласкали их. С ее губ сорвался вздох и растворился в вечеряем воздухе. У меня перед глазами стояли высокие деревья, я слышал пение позднего соловья.
