Пошли все. Ловкий, обогнав пыхтение Пня и стрекот Крючка, аккуратно ступал рядом, попадая в мягкий топот Хаидиных сапожек.
— Ты не грусти, — сказал, — это не скоро еще будет. Я слышал, отцы толковали. Через два лета.
Хаидэ вздохнула и задумалась.
Ей нравился Ловкий, и хорошо, что они друзья. Но она всегда знала, друзья, это пока не выросли. Крючка возьмет в жены какой-нибудь кочевник, хорошо, если не воин. И будет она трястись в женской повозке вслед за конными пастухами. Может, Пень и возьмет. Она хихикнула.
Ловкий, конечно, другое дело, его отец — старший советник вождя. Но все равно их не поженят, потому что дочерей вождя отдают за нужных и чаще всего — чужих мужчин. Она знала, только не думала об этом еще. А с Ловким всегда было хорошо. Весело. Ловко.
…Греки живут в полисах на побережье, все богатые, одеваются красиво. Нянька рассказывала, туда с моря корабли приходят. Привозят чудные вещи. Наверное, ей будет лучше там, чем в палатке всю жизнь. Даже если с Ловким. И потом, Ловкого быстро убьют. Он будет воином, как его отец. Не зря же они — Зубы дракона. А зачем ей муж, которого быстро убьют.
Она повеселела, быстро ступая между торчащими из травы серыми камнями. Нет, это хорошо — замуж уехать. Два лета назад отец взял ее на ярмарку в греческий город в устье реки. Запомнились Хаидэ яркие картинки: ткани, фрукты, одежды, посуда, — все перепуталось в голове.
Сидела впереди отца, вцепившись руками в седло, вертела головой в островерхой кожаной шапочке. Каталась на верблюде. Лохматый, горбы, зубы страшные — желтые. Очень боялась, но плакать нельзя. А потом понравилось, верблюд плавный, как южный ветер по весне, то вверх ее вознесет, то вниз, — снять не могли. Отец хохотал, обтирая рукой мокрую от вина бороду.
Хаидэ подумала, два лета, это ведь целая жизнь. Лучше не гадать, не плакать вперед и не бояться.
Крючок за ее спиной, наконец, замолчала. И ахнула тихонько. Спустившись и пройдя поперек узкую ложбину, они незаметно выбрались на вершину следующего пологого холма.
— Море! — сказала Хаидэ и махнула рукой, обводя синеву. Глянула на ребят с гордостью. Крючок с раскрытым ртом на узком личике, ерзала глазами по горизонту, не зная, где остановить взгляд. А худые руки ухватили за кончики черные косицы, мнут, вертят. Пень как держал в руке очищенный лист ушек, так и застыл, сопя. Отгрыз краешек, а не жует — забыл. И Ловкий стоит совсем рядом, касается плечом Хаидэ. Шапка откинута за спину, теплый ветер перебирает черные пряди. Улыбается, сморщив загорелый под первым солнцем нос.
Хаидэ, наклонившись, потуже затянула шнурки вокруг кожаных голенищ. Топнула. Ребята поспешно проверили свою обувку.
— Ну? Полетели?
— Ух! — боязливо взвизгнула Крючок, хватая Пня за рукав. Тот стряхнул ее руку и взял по-настоящему, переплетя ее пальцы со своими.
Ловкий подал руку Хаидэ:
— Полетели!
И, закричав, они рванулись вниз. Поддерживая друг друга, зорко глядели под ноги, чтобы не попасть в рытвину и не наткнуться на валун. Шаги все длиннее — будто крылья за спинами вырастают. Крючок позади визжит, даже свист ветра в ушах заглушает. Пень топает и орет басом.
Сильные пальцы Ловкого крепко держали Хаидэ. Один раз рванул за руку — птичкой перелетела она серую спину камня. Засмеялась на бегу, закричала песню.
Вылетев на ровное место у подножия холма, бежали, замедляя шаги, и повалились в высокую траву, хохоча. А потом, замолчав и не отводя глаз от близкого уже моря, тесной кучкой подошли к самому краю невысокого обрыва, сели, тяжело дыша.
Облачка молодой полыни, кутающие прошлогодние черные стебли, пахли остро и пряно. Доносился сбоку запах цветущего чабреца и шалфея, а издалека, там, где под горой были насыпаны огромные валуны, веяло легким медом, наверное, там, в лощине — зацвела слива. Мешался с запахом весенней степи опасный и радостный запах соленой воды и раскиданных по песку водорослей. Казалось, прямо к глазам катило зеленое море плоские волны, шлепало их на песок и забирало обратно, шумя без перерыва. А над ухом жужжали принесенные ветром весенние пчелы.
Мерно жужжала над ухом пчела и Хаидэ взмахнула рукой, чтоб отогнать ее от щеки. Рука запуталась в длинных волосах и, дернув, она открыла глаза. Зажмурилась, не пуская в зрачки медное солнце. Пчела гудела позади, там, где затылок. Хаидэ уронила руки, локтями чувствуя подлокотники легкого кресла. На веках множились, крутясь, красные круги и полумесяцы, а в голове, вклиниваясь в жужжание, зазвучал голос, сперва невнятный, а после с различимыми словами, что становились все тише.
Не быть камнем… не быть тростником… и водою не быть под камень текущей… не быть ветром, обнимающим свет… не быть…
— Гайя?
Жужжание прекратилось.
— Что моя госпожа? — голос рабыни за спиной был хриплым, слова натыкались друг на друга, будто тоже только проснулись.
— Что ты показала мне, Гайя? Кто это говорит? Кто сказал?
— Я не вижу твоих снов, госпожа. Я могу только призвать их, и они придут лишь к тебе, моя…
— Знаю, знаю.
Хаидэ осмотрелась. Стоявшее перед глазами яркое небо уступало место стенам, сложенным из квадров светлого известняка, ветерок, шедший в открытые проемы окон, шевелил синие и охряные ковры с богатой вышивкой и они кистями мели чистый пол, украшенный цветной мозаикой. Она положила одну руку на запястье другой и сжала так, что камни браслета вдавились в кожу. Все ушло, острые скулы Ловкого и его впалые щеки, покрытые первым мужским пухом, лицо Пня, широкий лоб под вихрами нестриженных волос. Округленный в удивлении рот Ахатты-Крючка и ее черные глаза, змейками шнырявшие по лицу Хаидэ. Только полынь приходила вслед порывам летнего ветра, бросая себя в лицо невидимыми охапками. И всякий раз, как и каждый год, когда она цвела и сама вторгалась, не ожидая приглашения, в покои жены знатного вельможи, куда никто не имел права даже заглянуть, Хаидэ тосковала.
Только полынь… Она встала и жестом отпустила Гайю, мелькнувшую в дверях с опущенной головой. Подошла к окну и оперлась о широкий каменный подоконник. Полынь. И этот голос. Что он говорил такое?
Город сбегал вниз по склонам покатого холма, прыгали белые стенки, каменными змеями вились ограды, черными глазами смотрели окна вторых этажей и раскрывали рты входы в землянки, почти норы, запрятанные в яркую листву. Добежав до зеленой воды, город останавливался, вытягивая из каменной набережной лапы деревянных причалов. Крича и смеясь, щелкая кнутами по спинам быков и заваливая набок косматых овец, город жил маленькими отсюда сверху людьми и казались они чистыми, светлыми, как детские статуэтки, приготовленные для алтарей.
