– за крепкий тростник.
Третью Оливия ловит в воздухе, когда та пролетает мимо.
Четвертая лежит в грязи.
Последняя упала дальше всех в поле, и когда Оливия добирается до нее, подол синего платья намок, босые ноги замерзли, а желтые галоши все облеплены грязью и листьями.
Оливия возвращается к стене, где лежит распахнутый дневник, страницы которого колышутся туда-сюда на ветру. Она вставляет сырые и помятые листки в книжицу, решив отыскать в особняке липкую ленту или клей, чтобы прикрепить их на место.
Уже поздно; по крайней мере, Оливии так кажется. Из-за низких туч непонятно, еще день или уже наступили сумерки, невозможно догадаться, который час. Оливия прячет дневник под мышку и торопливо шагает к краю стены, надеясь, что ее отсутствие осталось незамеченным. Что Ханна все еще дремлет у камина, Эдгар напевает на кухне, Мэтью отдыхает в своей постели, а не сидит за роялем, привычно устремив взгляд на сад и дверь. Увидь он, как Оливия огибает стену, его настроение здорово бы подпортилось.
Она направляется к краю стены, вот только та все не заканчивается. Оливия растерянно смотрит назад. От конца ограждения до двери ровно двенадцать шагов – она измерила, – но это расстояние уже пройдено, а впереди еще столько же. Оливия продолжает идти, но с каждым шагом стена удлиняется, а ее конец становится недосягаем. Она неуклюже бежит, но камень всегда немного опережает. Стена тянется дальше и дальше, Оливия, задыхаясь, останавливается, и ее накрывает паника.
Она разворачивается, собираясь вернуться к железной двери. И замирает.
Поле исчезло. Нет высокой травы. Нет чертополоха. Нет диких трав.
На их месте стоит сад.
Вернее, его руины. Засохшие ветки, пожухлые цветы с бледными лепестками и бесцветными листьями. По одну сторону – фруктовые деревья с голыми ветвями, по другую – остатки овощных грядок, посадки давно сгнили или рассыпались на семена.
А впереди, наверху, над разоренным садом, высится еще один Галлант.
Однажды в Мерилансе матушка Сара проводила урок рисования. Оливия давно училась рисовать сама – привычка к этому появилась рано. Запечатлеть мир вокруг, перевести его в прямые и кривые линии, язык жестов, понятный каждому… – была в этом некая сила.
Но однажды девочкам велели изобразить самих себя.
Матушка выдала каждой лист бумаги и карандаш и показала, что делать, как измерить расстояние между глазами, форму носа, скул и улыбку. А потом предоставила воспитанницам свободу.
В центре стола лежала небольшая стопка зеркал. Некоторые были новые, другие серебрёные, третьи – с трещинами, но попадались и целые. На всех не хватило, поэтому девочкам пришлось делиться, использовать любую возможность, чтоб украдкой себя рассмотреть, в результате условия, угол зрения и падающий свет всякий раз отличались. И вот, когда время вышло и портреты прикрепили к стене, комната оказалась полна разнообразных лиц, и все они были неправильными.
Кривое отражение, странное, пугающее.
Именно это видит Оливия, глядя на дом за стеной.
Все отличительные признаки верные, но расположены как-то не так. Будто рисунок, сделанный почти по одной лишь памяти, или контурный набросок, когда перо не отрывается от бумаги и все линии сливаются в нечто абстрактное, передавая условное впечатление.
Сумерки почему-то уже угасли, и небо залила чернота. Нет ни луны, ни звезд, и все же небо не пустое.
О нет, оно похоже на озеро – безбрежный простор темной воды. Это обманчивая тьма. Та, что заставляет видеть несуществующее. Или что-то скрывает. Тьма, которая живет в пространствах, куда не стоит заглядывать, чтобы не встретиться с ответным чужим взглядом.
Оливия пятится, прижимается к стене, думая, что там камень, и вздрагивает, когда вместо него ощущает железо.
Дверь.
Оливия толкает, но створка не поддается. Ищет замочную скважину и не находит даже ручки, ничего: на железе лишь тонкий слой мусора, засохший плющ и листья, которые облетают, как хлопья ржавчины или обгоревшая кожа.
Оливия заглядывает в узкую щель и едва не падает от облегчения, увидев Галлант – настоящий Галлант. Дом все еще возвышается на той стороне, а сад окутывают сумерки. Оливия вспоминает странную скульптуру в кабинете, пару домов, обращенных друг к другу в окружении изогнутых сфер.
В окне движется тень – Ханна, и Оливия колотит в дверь, надеясь, что шум донесется туда, долетит эхом, но нет. Железо поглощает его как шелк, пух или мох.
Ханна поднимает руку и закрывает ставни.
Запираясь от тьмы. От Оливии.
Она отступает, и вдруг под ногой что-то хрустит. Оливия смотрит вниз: на земле рассыпана горстка маленьких белых зернышек. Наклоняется за одним, нащупывает острый кончик, и только тогда понимает: это не зернышки вовсе, а крошечные зубки. Приглядевшись внимательнее, она находит и пригоршню других косточек, тонких и хрупких. Кусочки клювов, лапок и крыльев.
Так вот куда подевалась вся живность Галланта…
Оливия даже не подозревает, что сжимала маленький зуб в кулаке, пока тот не подпрыгивает. Он трепещет, будто пчела, в ее хватке. Оливия ахает – ладонь пробирает холодом, – и разжимает руку, но на землю падает уже не вздрагивающий обломок кости, а мышка.
Крошечное покрытое серой шерстью создание мчится в увядший сад. Уставясь на свою опустевшую ладонь, Оливия гадает – какого черта здесь творится, может, она упала в поле и ударилась головой? Может, это очередной сон?
Она смотрит на дом – дом, что вовсе не Галлант.
Ставни распахнуты, и окна залиты бледным светом. Источник его где-то внутри. На миг Оливия замирает, что делать дальше – непонятно. Жаль, с собой только дневник, но нельзя же торчать здесь, под этими жуткими небесами, как одинокое дерево на опушке. Вернуться она, похоже, не может, поэтому ноги сами несут ее к дому; сухая, словно пергамент, земля шуршит под галошами, чересчур громко в тиши сада. Даже ветер, кажется, затаил дыхание, пока Оливия крадется вперед, желтые галоши так и светятся в этом угольно-черном мире (непонятно, ночь ли его обесцветила или он вовсе лишен красок).
Увядшие цветы вокруг склонили головы на тонких сухих стеблях, и кажется – дунь на розы, и все лепестки опадут. Ветки деревьев обнажены, осталось лишь немного листьев, которые выглядят так, будто погибли, едва родившись. Все они иссохшие и ломкие.
Хрупкая роза клонится к Оливии, и та, полагая, что лепестки растрескаются и осыпятся, гладит бутон кончиками пальцев, но их вдруг словно покалывает иголками. Это словно предчувствие боли, когда у тебя соскальзывает нож и
