мертвец назад не вернулся. – Осветил подошвы затолокинских сапог, кивнул сам себе. Все складно! – Пошли-ка, старшина. Покойник уже никуда не денется, пора нам живыми заняться…
* * *
Гнедыш ночных поездок не любил – храпел и фыркал, пока Ковтун затягивал подпругу седла.
– Может, мне с тобой поехать, капитан? Куда ты один-то?!
– Как-нибудь, Семен Иваныч. Если через сутки не вернусь, езжай в райцентр да сообщи в милицию. Только я ведь вернусь!
Выехал с места в карьер. Скакал в лунном свете, словно призрак из былых и страшных времен, где нужно, свернул, а там и вовсе спешился. Конский топот в ночном лесу разносится далеко, не хватало еще, чтобы «сняли» из винтовки, без всяких разговоров. Привязывать Гнедыша не стал – пусть вернется домой при самом плохом раскладе. Одернул дедовский ватник поверх гимнастерки, постоял, прислушиваясь. Если Дыбайло не сглупит, то времени хватит как раз. Глянул на стрелки «кировских» часов, зашагал по тропе тяжело и шумно. Старая просека заросла ежевикой, но Василий решил не продираться через колючки, отыскал тропу. Вышел на поляну к вросшей в землю егерской заимке, ощутил обостренным нюхом буйство запахов: деготь, пот, табак, оружейное масло, дым. Все, что витает вокруг мужчин, живущих подолгу в лесу, без бани и свежего белья. Остановился, чувствуя взгляды со всех сторон – через прицелы.
– Явился, значит, военный?! Не хватило тебе тогда?!
Знакомый наглый голос, крупная тень в серебряных отсветах. Сапоги, галифе, пиджак поверх рубахи, польская «конфедератка», немецкий «шмайссер». Форсистый парень этот Козликин. Прочие четверо тоже показались, но из тени не выходили, приглядывались.
– Язык проглотил?!
– Соображаю, с чего бы начать, – отозвался Шагин, сунул руку за пазуху. – Споко-ойно, парни, я ж за папироской. Председателя зачем убили?
– А на кой нам тут упыри, военный? Как связался с Ганкой, так и сделался конченым, хоть упреждали мы его. И чекиста вашего упреждали, и до него еще. Ни один не внял! А с упырями разговор короткий – или кол, или пламя, или башку отсечь!
– Удивляюсь я вам, – сказал Василий доброжелательно, прикусывая картонный мундштук. – Будто древние деды, в самом деле. Не знаете сами, чего бы еще пугнуться! Девчонка без того от фашистов пострадала, а вы из нее какую-то ведьму лепите всей деревней. Вурдалаков приплели, убиваете вообще без повода.
– Не твоего ума дело, военный! Спасаем по-своему и караем, а ежели ты…
Сбоку треснула ветка, автомат на плече Козликина качнулся в сторону фигуры, явившейся из кустов.
– Всем стоять, руки вверх, милиция! Бросай оружие!
Шагин на это лишь вздохнул – до того как кинуться наземь и дернуть ТТ из-за пазухи. Пальнул не глядя, перекатился за дерево, начал садить прицельно, сквозь трескотню очередей и щелканье милицейского нагана. Двое бандитов-полицаев рухнули сразу же, Козликин метнулся в сторону, пропал из виду. Василий дергаться следом не стал – самоубийство получится при таком освещении. Застонал, захрипел погромче, дождался, пока из тени появится очередная фигура на полусогнутых напряженных ногах. По ногам и пальнул. Бандит завалился с воплем, а главная боль накатила чуть позже, заставила в голос орать. Четвертый пополз к нему по-пластунски, забавно отклячивая зад, – туда ему и пуля прилетела. Две последних пришлись по головам, без промаха. Не до арестов сейчас, при таком-то раскладе. Шагин вставил новый магазин, приложил ладони рупором ко рту:
– Гриня-я, ты где?! Не бузи, я ж так, погутарить! Без крови пока!
Из темноты ответил «шмайссер», длинной бешеной очередью, на голову Василию посыпалась кора. Сдают нервишки у Козликина, сдают! Это не впятером на одного форсить!
– Не бузи, говорю тебе! Сдавайся по-хорошему!
Снова яростные вспышки пламени, снова чмоканье пуль по дереву. Два ответных выстрела потерялись в автоматном грохоте, но сумели его оборвать. В наступившей вдруг ватной тишине Шагин переполз до ближайших кустов, лишь тогда поднялся на ноги. Подошел осторожно к лежащему Козликину – две дырки в груди, уже не встанет, – проверил прочих, спрятал оружие, наконец. Тронул пробитый лоб милиционера, закрыл покойному веки.
– Эх, Ваня-Ваня. Говорил же, не лезь на дурину!
Ответом стал девичий смех, хрустально-чистый и сладкий, но у Василия вдруг заледенела спина. Оглянулся резко, увидел тонкую светлую фигурку в тени деревьев.
– Лихой капитань, лихо-ой! Юшку соленую знатно льешь! Шестеро тут, да семеро допреж, вот и сладилось все, каханы, вот и жизни быть. Яичко набухло, скоро треснет.
– Ты как это здесь?.. – спросил Шагин хрипло. Вдруг почудилась вонь застарелой мертвечины и еще чего-то – забытого, страшного. Из глубин детской памяти, занесенной илом. – Зачем пришла, опасно же?!
Снова смех, а тонкая фигурка вдруг очутилась рядом, будто морок: прохладные глаза, высокие скулы, светлая кожа… белее мертвого рыбьего брюха.
– Мне после Дунькиной твани бояться нечего, – дохнула Ганна в лицо болотной тиной. – Гриня, дурак, все душу мою спасал, только нет ее больше, души. Вся там осталась. Пошли-ка.
Вопросы застряли в горле, так и шагал молчком до края поляны, до бурелома. Трупный запах тут сделался вовсе тяжелым – как это Козликин с бандой его не чуяли?! Тоже мороку поддались?
– Вот тут оно все и есть, – сказала Ганна, отвалила с недевичьей силой пару стволов, под ними открылась яма, наполненная бледно-серым. Даже при лунном свете видно: голые слипшиеся тела, раззявленные рты, мельтешение червей в глазницах.
– Это… кто это?
– Всякие разные. Воздыхатели, полюбовнички. Кто ко мне тянулся, кто на твань, а собрались все тут, костями и плотью. Я ж от фрицев поганых дите понесла, да решила, что ни к чему. Скинула бремя. Сюда он и лег, ублюдочек мой, первую силу дал Моровому Змею.
Под белесой разлезшейся мертвечиной что-то дернулось, вдруг, начало вздыматься горбом… боковиной громадного яйца. Словно во сне, когда не убежать и пальцем не шевельнуть.
– Гришка же свой тебе был. Жених.
– Забавный ты, капитань. – Она приблизила к Василию лицо, обтянутый кожей череп, улыбнулась мертво и широко. – Кто оттуда вернулся, тому здесь своих уж нет. Тебя, капитань, не хватало. Ведьминой крови, живой да горячей!
Острый ноготь чиркнул Шагина под челюстью, будто приласкал, горячая струя хлестанула вниз, оросила трупы и яйцо. Ни боли, ни страха – даже руки не поднять.
– Он рождается, каханы. Великие беды несет он людишкам, да и ладно. Пусть загинут! Пусть пожрут их чума и война, пусть горят города их и плавятся, как воск! Мы с тобой его породили, отныне и править нам!
Нарастающий звон в ушах, звон монеток в бабкином монисте, слова сплетаются и вязнут, не разобрать. Не умереть. Не упасть даже. Глядеть распахнутыми глазами, как трескается
