– Если вы извините меня!
Жужжание на какой-то момент затихло, и в тишине человек в дверях заговорил. Его ровная речь была почти так же сладка, как и его запах.
– Еще нет нужды уходить! – выдохнул он.
– Меня ждут... ждут...
Хотя она не могла видеть его глаз, она ощущала на себе его взгляд, и тот наводил дремоту, подобно летней песне в ее голове.
– Я пришел за тобой, – сказал он.
Она повторила про себя эти четыре слова. Я пришел за тобой.Если они и означали угрозу, они не звучали как угроза.
– Я не... знаю тебя, – сказала она.
– Нет, – шепнул человек. – Но ты усомнилась во мне!
– Усомнилась?
– Тебя не удовлетворили те истории, те, что они пишут на стенах. Поэтому я был обязан прийти за тобой.
Сонливость обволакивала ее разум, но она осознала суть сказанного человеком. Что он был легендой, а она своим неверием обязала его показать свою руку. Она тут же взглянула. Одна рука отсутствовала. На месте нее был крюк.
– Будет определенное наказание, – объявил он. – Они говорят, что твои сомнения проливают невинную кровь. Но я говорю – для чего кровь, если не для пролития? А тщательное расследование со временем закончится. Полиция уберется, кинокамеры будут направлены на какой-нибудь новый ужас, и их оставят одних, чтобы снова рассказывать истории о Кэндимэне.
– Кэндимэн? – переспросила она. Язык едва выговорил это безупречное слово.
– Я пришел за тобой, – прошептал он так ласково, что, кажется, даже воздух сгустился от соблазна. И сказав это, он двинулся через проход и на свет.
Она знала его. Нет сомнения, она всегда знала его, участком души, где таится страх. Это был человек со стены. Художник, рисовавший его портрет, не фантазировал: картина, кричавшая со стены, в каждой необычной детали повторяла человека, на которого сейчас уставилась Элен. Он был ярким до безвкусицы: плоть восковой желтизны, бледно-голубые тонкие губы, безумные глаза сверкали, словно зрачки усыпаны рубинами. Его куртка была сшита из лоскутьев, штаны тоже. Элен подумала, что он выглядит почти смешно в своем измазанном кровью шутовском наряде, со слоем румян на желтушных щеках. Но люди нуждались в таких зрелищах и подделках. Чтобы поддерживать их интерес, нужны чудеса, убийства, демоны, вызванные из тьмы, и откатившиеся с могил камни. Дешевая мишура таила глубокий смысл. Яркое оперенье не только скрывает, оно привлекательно.
И Элен была почти околдована. Его голосом, его красками, жужжанием из его тела. Хотя она боролась с восхищением. Под очаровательной оболочкой было чудовище,набор его лезвий лежал тут же, все еще мокрый от крови. Станет ли оно колебаться перед тем, как однажды перерезать ее собственное горло?
Когда Кэндимэн приблизился, Элен резко нагнулась и, сорвав с постели одеяло, бросила в него. Плечи его осыпал дождь лезвий и сластей. Одеяло его ослепило. Но в тот момент, когда Элен хотела выскользнуть, подушка, лежавшая на постели, скатилась.
Это была вовсе не подушка. Что бы ни содержал злосчастный белый гроб, покоящийся на катафалке, то было не тело малыша Керри. Тело находилось здесь, уее ног, повернутое к ней бескровным лицом. Голое тело всюду хранило страшные отметины.
Элен ощутила весь этот ужас за короткий миг между двумя ударами сердца, а Кэндимэн уже сбросил одеяло. Куртка его случайно расстегнулась, и Элен увидела – пусть все чувства и протестовали – туловище его сгнило и в пустоте поселились пчелы. Они кишели в грудной клетке, покрывали шевелящейся массой остатки плоти. Заметив отвращение, Кэндимэн улыбнулся.
– Сладкое к сладкому, —прошептал он и потянулся крюком к ее лицу. Она больше не могла ни видеть свет из внешнего мира, ни слышать детей, играющих в Баттс Корте. Пути в более здравый мир, чем этот, не существовало. Все заслонил Кэндимэн, она не могла сопротивляться, силы покинули ее.
– Не убивай, – выдохнула она.
– Ты веришь в меня? – спросил он.
Она с готовностью кивнула.
– Как я могу не верить? – сказала она.
– Тогда почему ты хочешь жить?
Она не поняла, но боясь, что ее непонимание окажется роковым, ничего не ответила.
– Если бы ты научилась, – сказал злодей, – у меня хоть чему-то...ты бы не умоляла о жизни. – Голос его понизился до шепота. – Я молва, – пел он ей на ухо. – Это благословенное состояние, поверь мне. О тебе шепчутся на всех углах, ты живешь в снах людей, но не обязан быть. Понимаешь?
Ее утомленное тело понимало. Ее нервы, уставшие от непрерывного гула, понимали. Сладость, которую он предлагал, была жизнью без жизни: необходимость быть мертвой, но вспоминаемой повсюду; бессмертной в сплетнях и граффити.
– Стань моей жертвой, – сказал он.
– Нет... – пробормотала она.
– Я не принуждаю тебя, – ответил он, истинный джентльмен. – Я не обязываю тебя умереть. Но подумай, подумай.Если я убью тебя здесь – если я располосую тебя... – Он провел крюком вдоль обещанной раны. Линия шла от паха до горла. – Подумай, как бы они воспели это место в своих толках... как указывали бы пальцем, проходя мимо, и как говорили бы: «Она умерла здесь, женщина с зелеными глазами». Твоя смерть стала бы сказкой, ею пугали бы детей. Любовники пользовались бы ею, как предлогом, чтобы крепче прильнуть друг к другу...
Она оказалась права: это был соблазн.
– Существовала ли когда-нибудь столь легкая слава? – спросил он.
Она покачала головой.
– Я бы предпочла лучше быть забытой, – ответила она, – чем вспоминаемой так.
Он пожал плечами.
– Что дает знание хорошего? – спросил он. – В сравнении с тем, чему с лихвой учит несчастье? – Он поднял руку, увенчанную крюком. – Я сказал, что не обязываю тебя умереть, и я верен своему слову. Позволь, по крайней мере, хотя бы поцеловать тебя...
Он двинулся к ней. Элен пробормотала какую-то бессмысленную угрозу, на которую он не обратил внимания. Жужжание в нем усилилось. Мысль о прикосновении его тела, о близости насекомых была отвратительной. Элен подняла свинцово тяжелые руки, чтобы защититься.
Его мертвенно-бледное лицо заслонило портрет на стене. Она не могла заставить себя дотронуться до него и потому отступила. Пчелиное жужжание росло, некоторые пчелы в возбуждении всползли через горло и теперь вылетали изо рта. Они копошились возле губ, в волосах.
Она снова и снова умоляла оставить ее, но он не обращал внимания. Наконец, отступать больше было некуда, за ее спиной возвышалась стена. Набравшись мужества и не вспоминая о пчелиных жалах, Элен положила руки на его шевелящуюся грудь и толкнула. В ответ он вытянул руку, обхватив затылок Элен, и крюк взрезал кожу на шее.
