Ну так что же?
Простишь?
— Не за что мне ее прощать, — вполне внятно произнес Андрей Федорович, и тут песня оборвалась.
— А как же быть с отпущением грехов умирающему? — спросил ангел. — Если душа кается перед смертью — должен же кто-то ее услышать!
— Бог простит, — буркнул Андрей Федорович.
Он негодовал оттого, что угодил в ловушку. Простить — значило признать, что та, о ком настойчиво твердил ангел, перед ним виновна. А какая у нее вина, кроме той единственной — кроме загадочного ночного явления в карете с умирающим?
Признать, что Анета виновна в смерти полковника Петрова, было невозможно. И потому простить ее было невозможно.
А не простить ту, что, как огненной иглой вонзил в душу ангел, умирает без покаяния, было бы вопреки всем законам божеским и человеческим!
Крепкой стеной окружил себя Андрей Федорович, целыми ночами простаивал на молитве, изводил себя голодом и холодом, что ни получал в милостыню — все раздавал! Узок был его мир, но в этом мире он был Андреем Федоровичем и надеялся, что Господь однажды, взглянув с высоких небес на совершенно мужской образ, на этот почти истлевший зеленый кафтан, на остатки черной треуголки, скажет:
— А вот и раб Божий Андрей, идет, молится за почившую без покаяния жену свою Аксиньюшку. Тронул он меня своей любовью и верностью, замолил он ее грехи — прощаю обоих!
И вот стена дала трещину, да какую!
Можно было собрать, нагромоздить вокруг себя ее остатки. Сжаться, съежиться под кучей спасительных камней.
Андрей Федорович выпрямился.
Тяжко ему было неимоверно. Перед глазами встало то высокое темное зеркало, которое так странно повернуло судьбу. Из зеркала глядели отрешенные от земного любимые глаза…
И не подсказывал ангел, а само сложилось в голове: кто простит — тому и прощение! А суд без милости — не оказавшему милости; милость превозносится над судом.
Это были слова древние и вечные, завещанные и ждущие осуществления.
Если не простить сейчас ту грешницу — простит ли Господь того, ради кого страждешь? Так спросил ангел-хранитель раба Божия Андрея жену его — рабу Божью Ксению. Словесного ответа он не ждал — он ждал поступка. Ибо не только вера — и прощение без дел мертво.
Андрей Федорович быстрым шагом поспешил прочь с рынка, даже перешел на бег. Он торопился домой — туда, где Прасковья все сделала по вкусу полковника Петрова, словно бы ждала его из долгого похода.
Он без стука вошел в уютную комнатку и встал, запыхавшись.
— Ты что, Андрей Федорович? — хмуро спросила Прасковья. Она смирилась с тем, что безумную барыню следует называть именно так, но всякий раз это было — как по сердцу ножом.
— Вот ты тут сидишь, чулок штопаешь, — неожиданно тонким голосом отвечал Андрей Федорович, — а не знаешь, что тебе сына Бог послал! Беги скорее на Смоленское кладбище!
* * *
Прасковья отяжелела. Живя в покое, занимаясь лишь домашними делами, совершая неторопливые походы к Сытному рынку и обратно, она утратила подвижность — и задыхалась, спеша к указанному месту.
Перечить Андрею Федоровичу ей и на ум бы не взошло. Она поверила — еще и потому, что дитя было ей обещано тем же Андреем Федоровичем. И она спешила, не слишком задумываясь — как, каким образом ей у Смоленского кладбища достанется сын.
Пока она торопливо собиралась, Андрей Федорович встал на колени перед образами и принялся довольно громко читать канон. Прасковья вроде и не вслушивалась — но сейчас, спеша и не имея в голове никаких будничных мыслей, она вдруг воссоздала прозвучавшие слова… или те, которые звучали в эту самую минуту и донеслись до нее непостижимым образом?..
Андрей Федорович читал канон на исход души, и чем далее — тем более ощущал себя той, от чьего имени обращался к Господу:
— …вспоминая непотребные мысли, поступки души моей, люто уязвляюсь стрелами совести. Но Ты, Всечистая, милостиво склонившись к душе моей, будь мне ходатаицей перед Господом…
Этот канон он не знал так отчетливо, как прочие молитвы, и дополнял своими словами, и сбивался, но упорно продолжал, а одновременно с движением уст говорила и душа.
— Вот видишь, я же молюсь за нее! — с неожиданной радостью возглашала душа. — Я не дам ей уйти без молитвы! Больше — некому, а я молюсь и плачу, плачу и молюсь…
Действительно — слезы, которых уж сколько лет не знал Андрей Федорович, взяли да и потекли, легко, привольно, не заставляя лицо кривиться, не затрудняя дыхания.
Канон звучал — а Прасковья догадалась взять извозчика и, не доезжая кладбища, увидела толпу на перекрестке. Она расплатилась, сошла и спросила у первой же бабы, что стояла с краю, поднявшись на цыпочки и заглядывая поверх плеч:
— Что это там делается?
— А женщину карета сбила и ускакала, — с обидой отвечала баба. — Лазоревая карета, знатная, и кучер — зверь! А она, бедняжка, на сносях! Тут же упала и рожать стала.
— А кто такова?
— Да кто ж ее знает!
Прасковья, высокая и тяжелая, легко проложила себе дорогу и оказалась у лежащей на земле Анеты. Там же стояли на коленях две пожилые женщины, не побоявшиеся крови и грязи. Они приняли ребенка и уже одернули на Анете подол комнатного платья.
— К нам, к нам! — с таким криком пробилась к ним девчонка лет пятнадцати. — К нам несите! У нас уже воду греют!
Ребенок был уже завернут в клок Анетиной нижней юбки. Нечаянная повитуха передала его девчонке и с трудом встала, а вторая передвинулась ближе к голове Анеты и стала ее похлопывать по щекам.
— Очнись, голубушка! Сына Бог послал!
— Не очнется, — сказала Прасковья. — Царствие ей небесное.
— А ты почем знаешь?
Объяснить это знание по-простому Прасковья не могла — и сказала правду:
— Меня Андрей Федорович за младенцем сюда послал.
— Вот оно что!.. Андрей Федорович?! Ну, тогда…
— Ты погоди, — сказала повитуха. — В дом занесем, обмоем, запеленаем, тогда и бери. А так — нехорошо.
— Может, он и ее назвал, мать-то? — спросил старичок из кладбищенских, что кормятся при покойниках. — А то обмывать, хоронить надо — а на чей счет? Ему-то, поди, ведомо…
Прасковья поглядела на неподвижное лицо с полуоткрытым ртом. Возникло у нее было подозрение, что эту женщину она когда-то видела молодой и нарядной, но воли своим воспоминаниям Прасковья не дала — чего доброго, тогда придется, если по совести, искать родню, искать отца ребенка. А дитя было обещано ей!
— Я за все заплачу, — сказала Прасковья. — Сходи, дедушка, за носилками, вот тебе рубль, пусть и обмоют, и сделают все, как надобно. А я вечером приеду, об отпевании условлюсь.
