– А с чего вы взяли…
Кресснер раздраженно махнул рукой:
– Бросьте, мистер Норрис. Я думаю, вы согласитесь, потому что у вас нет выбора. Либо принять пари, либо обречь себя на сорок лет в Сан-Квентине. Деньги и моя жена – лишь скромные призовые, свидетельствующие о моем расположении.
– А какие у меня гарантии, что вы не сжульничаете? Вдруг я все сделаю, а вы все-таки позвоните Тони и дадите ему добро на звонок в полицию?
Кресснер вздохнул:
– У вас ярко выраженные симптомы паранойи, мистер Норрис. Я не люблю свою жену. И ее присутствие рядом со мной отнюдь не тешит мое пресловутое самолюбие. Двадцать тысяч долларов для меня – сущая мелочь. Я каждую неделю отстегиваю в четыре раза больше на взятки полицейским. Что же касается пари…
Я задумался, и он мне не мешал. Наверное, он отлично понимал, что загнанный в угол человек сам сделает нужные выводы. Я был обыкновенным тренером тридцати шести лет, и теннисный клуб уже наверняка бы от меня избавился, если бы не вмешательство Марши, надавившей на кое-какие пружины. Игра в теннис была единственным, что я умел в жизни, и найти другую работу, пусть даже дворника, при наличии судимости будет очень непросто. Конечно, преступление было пустяковым, сродни детской шалости, но разве это кому-нибудь объяснишь?
А самое главное, я действительно полюбил Маршу. Двух первых уроков тенниса хватило, чтобы я совсем потерял голову. И Марша тоже. Нечего сказать – повезло! После тридцати шести лет холостяцкой жизни воспылать страстью не к кому-то, а к жене короля подпольного мира.
Сидевший напротив меня старый мерзавец, дымивший дорогими турецкими сигаретами, все это, конечно, знал. Как и многое другое. Не было никаких гарантий, что он сдержит слово, если я соглашусь на пари и выиграю. Но я не сомневался: если откажусь, то не позже десяти часов буду сидеть в каталажке, а выйду из нее только в новом тысячелетии.
– У меня есть один вопрос, – сказал я.
– И какой же, мистер Норрис?
– Вы держите слово? И платите по долгам?
Он посмотрел мне прямо в глаза.
– Мистер Норрис, – с достоинством произнес он, – я всегда выполняю свои обещания.
– Согласен, – сказал я. А какой у меня был выбор?
Он просиял и поднялся:
– Чудесно! Просто чудесно! Давайте пройдем к балкону, мистер Норрис.
Мы подошли к стеклянной стене вместе. У Кресснера был такой вид, будто исполнялась самая заветная мечта его жизни, он весь светился от счастья.
– Ширина карниза пять дюймов, – мечтательно произнес он. – Я сам измерял. Вообще-то я даже постоял на нем, правда, держась за перила. Вам нужно лишь перебраться через поручень и немного спуститься. Низ балкона окажется у вас на уровне груди. Понятно, что за пределами балкона держаться вам будет не за что. Придется продвигаться на ощупь, стараясь не потерять равновесия.
И тут я заметил за окном предмет, при виде которого внутри у меня все похолодело. Анемометр! Небоскреб стоял возле озера, и рядом не было высоких зданий, которые могли бы защитить от ветра. А ветер был холодным, наверняка проберет насквозь. Сейчас стрелка стояла, почти не двигаясь, на отметке в 10 миль в час, но при порыве могла запросто подскочить до 25, а потом снова упасть.
– А, вижу, вы заметили мой анемометр! – весело воскликнул Кресснер. – Вообще-то ветер сильней на противоположной стороне, а здесь дует не так сильно. Но сегодня ночью довольно тихо. Я помню вечера, когда сила ветра достигала восьмидесяти пяти и даже здание раскачивалось. Ощущение такое же, как на марсовой площадке мачты парусника. Для этого времени года сегодня, можно сказать, довольно тепло.
Он сделал жест в сторону небоскреба банка слева – неоновые цифры на верху здания показывали температуру. Семь градусов тепла, а на таком ветре ощущение будет, как при минус трех.
– У вас есть пальто? – спросил я. На мне был только легкий пиджак.
– Увы, нет. – Теперь цифры на небоскребе показывали время. 20.32. – Мне кажется, вам лучше поспешить, мистер Норрис, чтобы я мог позвонить Тони и дать команду насчет плана номер три. Он – хороший парень, но уж больно нетерпеливый. Вы меня понимаете?
Я его хорошо понимал. Даже слишком хорошо.
Но мысль о Марше, выскользнувшей из щупалец Кресснера, и деньгах, которые позволят нам начать новую жизнь, подтолкнула меня к раздвижной двери, и я оказался на балконе. Там было холодно и влажно, а ветер трепал волосы, залепляя глаза.
– Желаю вам приятного вечера, – послышался за спиной голос Кресснера, но я не стал оборачиваться и подошел к перилам. Смотреть вниз было еще рано, и я начал делать глубокие вдохи.
Это даже не столько специальное разминочное упражнение спортсменов, сколько способ самовнушения. С каждым вдохом-выдохом голова постепенно очищается от посторонних мыслей, а внимание концентрируется на предстоящей игре. После первого вдоха-выдоха я уже не думал о деньгах, после второго забыл о Кресснере. С Маршей было труднее – ее лицо все время стояло перед глазами, она словно умоляла не делать глупостей и не идти на поводу у Кресснера. Пусть он и не жульничал при пари, но уж точно всегда подстраховывался на случай возможного проигрыша. Я не слушал доводов рассудка. Я не мог себе этого позволить. Если я проиграю это пари, то дело не обойдется выставлением пива и подтруниванием приятелей. От меня останется лишь кровавое пятно, а разлетевшиеся останки будут собирать по всей Дикман-стрит.
Решив, что достаточно собой овладел, я посмотрел вниз.
Стена здания, похожая на гладкий каменный утес, уходила вертикально вниз и упиралась в крохотную мостовую. Машины казались миниатюрными игрушечными моделями вроде тех, что продаются в любом сувенирном киоске, а их движение можно было уловить по крошечным огонькам. Если сорваться с такой высоты, то хватит времени и понять, что происходит, и увидеть, как ветер раздувает одежду, а земля стремительно несется навстречу. И еще – издать долгий, долгий крик. А при ударе о мостовую звук будет как от лопнувшего перезревшего арбуза.
Я понимал, почему тот парень сдрейфил. Но альтернативой для него были какие-то жалкие шесть месяцев рабства. Меня же ожидала разлука с Маршей на долгие сорок лет, которые я проведу за решеткой.
Я взглянул на карниз. Пять дюймов, а кажется, не больше двух. Хорошо хоть, что здание не старое и карниз не будет осыпаться под ногами.
Во всяком случае, я на это надеялся.
Я перелез через перила и, держась за прутья декоративной чугунной решетки, начал осторожно сползать вниз. Наконец подошвы уперлись в карниз, и я встал на него: каблуки висели над пропастью. Низ балкона действительно оказался на уровне груди, и я бросил взгляд на апартаменты Кресснера. Он стоял в дверях и курил, внимательно наблюдая за мной, совсем как ученый за подопытной морской свинкой после сделанной инъекции.
– Звоните, – сказал я, не отпуская прутьев решетки.
– Что?
– Звоните Тони. Я не тронусь с места, пока вы не позвоните.
Он вернулся в гостиную, которая с улицы казалась на удивление теплой и уютной, и взял трубку. Правда, из-за свистевшего ветра я все равно не мог ничего услышать. Положив трубку, он вернулся.
– Все в порядке, мистер Норрис.
– Надеюсь.
– До свидания, мистер Норрис. До встречи… если, конечно, она состоится.
Пора приниматься за дело. Время разговоров позади. Я в последний раз позволил себе подумать о Марше, вспомнил ее светло-каштановые волосы, большие серые глаза, чудесное тело и решительно выбросил из головы. И смотреть вниз тоже больше нельзя! На такой высоте легко растеряться от страха и холода, оступиться, а то и вообще отключиться. Сейчас самым важным было думать только о карнизе и сосредоточиться на движении: правая нога, левая нога.
Я устремился, держась за решетку, пока была такая возможность. Почти сразу выяснилось, что при висящих над пропастью пятках основная нагрузка будет ложиться на носки и тяжесть тела придется выдерживать сухожилиям лодыжки.
Добравшись до конца балкона, я никак не мог решиться отпустить прутья спасительной решетки. Но выбора не было, и я разжал пальцы. Черт побери, пять дюймов – это же очень много! Да будь этот карниз на высоте фута от земли, а не четырехсот, как сейчас, я бы обежал это здание за четыре минуты. Значит, из этого и нужно исходить и все время помнить об этом.
