Когда Барс выступил на поиски Долины, с ним было два десятка митов.
К концу похода осталась только одна самка, оказавшаяся выносливее всех. Но ему пришлось съесть и ее, потому что слепая вера завела его в самое сердце Черного Треугольника. Там он прозрел и больше уже не искал рай. Он принял реальность во всем ее безжалостном правдоподобии, разделив явь и сон, тоску и надежду, неутолимый голод и потребность в пище, юность и зрелость.
Теперь все действительно было иначе. В каком-то смысле последний поход был актом сопротивления. Барс шел, утратив свободу, хотя миты об этом не подозревали. Его тюремщик обитал в той части мозга, которую супер не контролировал. Он не мог разрушить стену, расколовшую сознание, но иногда тюремщик отпирал дверь его камеры и позволял пройти по узкому коридору, соединявшему вменяемость и безумие.
Дракон не оставил Барсу выбора, однако кто-то послал Поднятых и пробил брешь в стене. Пленник выскользнул через дыру и свернул с пути, надеясь достичь ледяного кладбища раньше, чем тюремщик обнаружит беглеца. В любом случае Барс подчинялся чужому плану и понимал, что для суперанимала это означает конец.
Вскоре он нашел СЛЕДЫ Поднятых – гораздо менее интенсивные, чем при их жизни. Едва ощутимый налет праха на ледяных зеркалах…
В одиночку Барс двигался бы гораздо быстрее, но приходилось считаться с возможностями митов. Они нужны были ему живыми. Эксгумационная команда, которая сделает всю грязную работу.
А если он ошибся, неправильно истолковал полученное послание? Чем бы ни закончился поход, эти миты не надеялись вернуться домой. Они выбивались из сил, но продолжали идти, потому что знали, какая участь ожидает того, кто упадет и не сможет подняться. Собаки, похоже, тоже это знали.
И спустя четверо суток почти непрерывного движения Барс увидел нечто такое, во что было трудно поверить даже ему.
* * *
Она была прекрасна. Сквозь конус падавшего с ее вершины луча она казалась пепельным призраком, стражем давно минувших времен, охраняющим застывший образ болезненного воображения, мертвым рыцарем прошлого, одетым в броню своей нереальности, капризом памяти, впитавшей надменность вечности. Но ЧЬЕЙ памяти?
Наваждения бывали даже более великолепными. Барс, долгие годы оторванный от очагов цивилизации, войн и смертоносных игр суперразума, не сомневался, что супраменталы тоже эволюционировали. И если в пору его молодости они были способны создавать иллюзии, ради которых умирали их рабы, то, может быть, теперь они наконец научились создавать нечто такое, ради чего митам и суггесторам стоило жить.
Барс видел в этом оружие. Новое оружие в руках извечного врага.
Он превратил свое восприятие в скальпель, готовый безжалостно отсечь любые миражи. Он тщательно фильтровал информацию, поступавшую по всем каналам. Сквозь вопли органов чувств он пытался различить шепот инстинкта. Ему было трудно вдвойне, потому что приходилось «держать» митов. Барс ощущал изменения в их излучениях. Кто-то перехватил контроль. Они оставались покорными ему – ведь он мог одним движением свернуть шею любому. Однако их страх сделался иным. Теперь страх внушала не СИЛА, а оружие. Разница заключалась в том, что оружие могло находиться в руках ничтожества – и все равно убивать.
Голос инстинкта звучал громче, по мере того как смолкали другие голоса. Инстинкт подсказывал Барсу: ОНА настоящая.
Он понял, что, сам того не желая, нашел легендарную Башню Света.
* * *
До его слуха доносились голоса митов – те молились, рыдали, а кое-кто даже смеялся. Они радовались так, будто чудом избежали неминуемой гибели, и благодарили за это своего бога. Бог и свет – в их сознании эти понятия были неразделимы.
Но Барс, совершавший долгие странствия не только в ледяных просторах, но и в измерениях Теней, знал, что абсолютный Свет слепит и сжигает, уничтожая все живое. Истина во всей своей полноте не может быть разделена, как наследство, и принадлежать кому-либо в виде обломка, по которому догадываешься о целом. Бессмысленно также пытаться сложить мозаику из фрагментов, разбросанных повсюду – от сновидений до священных книг суггесторов. Истина едина и самодостаточна. Она побеждает покушающихся на нее, превращая их в НИЧТО, растворенное в ВЕЗДЕ. Тьма защищает, прикрывая собой, словно щитом, осколки бытия, которые в противном случае вообще не могли бы существовать.
Но было еще кое-что, кроме Истины, в чем отчаянно нуждались миты. Надежда. Любовь. Утешение. Руки, готовые обнять по ту сторону непереносимого ужаса. Сердце, готовое простить что угодно. Лекарство, способное избавить от адской боли.
* * *
…Тем временем узкий луч сместился и упал на маленький караван Барса. Образовалась тропа света. В направлении Башни лед сверкал, как полированное лезвие ножа; фигуры собак и людей казались сгустками мрака, пойманными в прозрачную сеть.
Смотреть на слепящий источник, посылавший луч, было больно, но даже Барс не мог не признать, что двигаться по освещенной тропе гораздо удобнее. И если бы тюремщик в его мозгу внезапно проснулся и обрел прежнюю власть, он не сумел бы столкнуть супера с пути ценой потери рассудка – Башня притягивала слишком сильно. Ее притяжение становилось неодолимым.
Где-то поблизости, конечно, находилось кладбище суперанималов. Лед хранил доказательство прерванного рода – то, что означало для Барса освобождение. Однако он чуял за всем этим тень своего заклятого врага. Тень в сияющих доспехах света – как ни странно, Барс еще был способен оценить мрачную изощренную красоту подобного превращения.
И он двинулся к месту предстоящей последней схватки – во всяком случае, так ему казалось. Он замыкал круг длиной в жизнь. Вернулся туда, откуда начал свой путь супера. Туда, где был запущен код Передачи. В контексте Программы он оказался холостым выстрелом, засохшим побегом на эволюционной ветви. Но это перестало иметь для него решающее значение. Он ощущал спокойную безнадежность.
Он шел по улицам, пряча добытое в схватке с охотниками оружие под одеждой из звериной шкуры, – изгой, пытающийся остаться в живых не из-за надежды на возвращение, а ради самой жизни. Вокруг не было никого, кто мог хотя бы смириться с его существованием.
Он остановил кровотечение и уменьшил боль до приемлемого уровня. Он мог бы подавить ее полностью, но сознательно не сделал этого: боль несла полезную информацию о состоянии и степени подвижности поврежденной конечности.
В ярко освещенных пещерах он видел исступленно трясущихся митов, которыми овладел тяжелый монотонный ритм. Из рассказов Кена Мор знал, что подобное происходило и на фермах, когда шаманы-суггесторы устраивали племенные пляски. Но там, в мире холода и льда, обнаженной сути и нескрываемого страха, инструментами служили барабаны с мембранами из человеческой кожи и полые кости дегро, с помощью которых извлекались тоскливые звуки, похожие на сдавленный вой. А тут было совсем другое: насилие над естеством, проявлявшееся во всем – в вони специфических болезней, в увешанных металлическими побрякушками телах, в звучании, лишенном природной окраски.
