— Что уставилась?! Думаешь, не знаю, что у тебя на уме? Что это я виновата, да? Да?! А знаешь, что она одна у меня еще и оставалась, больше — никого! Знаешь, что мой муж умер? Выпал из окна! А я к нему мириться поехала. Он прощения просил, и я решила — прощу! Приезжаю — а там сука эта старая, ненавижу! И тоже меня обвиняет! Да пойми ты, я хотела отсюда свалить, хотела! А он умер! Умер! — заголосила Вера и опустилась на землю. Обхватила себя руками, завыла, содрогаясь всем телом.
Только сейчас, выкрикивая эти безысходные слова, она осознала, что Марата больше нет. Окончательно и бесповоротно. Этого не изменить и не исправить. Он никогда не заговорит с ней, не улыбнется, не позвонит, не поцелует. Они не помирятся, и больше не поссорятся. И детей у них не будет, и дома.
Вера рыдала, а Мария Сергеевна, не делая попытки ее успокоить, стояла и рядом. Постепенно слезы иссякли, она только тихонько всхлипывала, и тогда старуха Емельянова негромко произнесла:
— Значит, и муж у тебя помер.
Вера подняла голову, посмотрела на Емельянову.
— Я тоже вижу, — прошептала она. — Сначала убрали Светку, потому что она что-то увидела, потом эта Юлия. Я хотела работать на ее месте. Когда решила вернуться к нему, разбился Марат. И Ирина Матвеевна… Она предложила мне свой дом вместо моего. Теперь все?
— Теперь все только начнется.
Старуха Емельянова отвернулась от Веры и посмотрела на толмачевский дом.
— Оно набирает силу, а у тебя силы нет. Остается только подчиняться.
— Чему? О чем вы говорите? Объясните, ради бога, что вы имеете в виду? — спросила Вера, поднимаясь с земли, и тут же, не дожидаясь ответа, заговорила сама. — Только ни во что такое я не верю! Может, это совпадения? В жизни столько совпадений, а вы меня просто пугаете! Может такое быть?
— Может, — согласилась старуха, — но не в этот раз. Мой отец и дед были священниками. Дед умер в двадцать первом. Слава Богу, сам, от инфаркта. А отца расстреляли. Дед оставил дневники, которые, правда, пропали в революцию. Я с детства знаю: вера она потому и вера, что некоторые вещи душой принимаешь, а не умом, не глазами. Чтобы во что-то верить, не обязательно это осязать, обонять, трогать, слышать и видеть. Не только материальное истинно, пойми. Дед говорил: «Машуля, ты не видишь воздуха, но это вовсе не означает, что воздуха не существует!» Он так объяснял мне существование Господа. Не знаю, веришь ли ты в Него. Я — верю. Как верю и в ту силу, которую Он попрал, и которая хочет возвыситься вновь.
— Здесь?
— Повсюду. В каждом тонком месте. Всегда, когда есть возможность.
Вера потрясла головой.
— Не хочу вникать во все это! Я устала от сюрреалистических бредней! Привидения, поля, энергетика, хоть сам сатана — хочу быть подальше от этого. Завтра же уеду — радуйтесь! Сниму жилье в Больших Ковшах, продам чертов дом и забуду про эту жуть. Довольны? — с вызовом проговорила она.
— Скажи ты мне это два дня назад, я бы ответила — да, — вздохнула Емельянова. Она смотрела на Веру долгим, тягучим взглядом. — Сейчас все зашло слишком далеко. Ты не сумеешь уехать.
Вера собралась возразить, но тут со стороны Больших Ковшей послышался шум подъезжающей машины. Синяя «семерка», натужно кряхтя, въехала в Корчи и остановилась возле дома Маруси. Из автомобиля с трудом выбралась полная женщина в юбке-марлевке и необъятной цветастой кофте. Подмышками расплылись влажные круги, пыльного цвета волосы замотаны в реденький пучок на затылке. Женщина обернулась, и Вера сразу узнала в ней Анечку, которую встретила в магазине тети Сони. Та тоже узнала Веру и поспешно отвернулась, бегло кивнув Марии Сергеевне.
— Мама, мы приехали, — зычно возвестила она и прибавила чуть тише: — Петр, выходи, чё сидишь?
Ага, стало быть, эта Анечка — та самая плодовитая дочь Маруси, про которую ей рассказывала Ирина Матвеевна. Мысль о том, что старой учительницы больше нет, снова больно ужалила Веру. Она сжала зубы, чтобы опять не расплакаться.
Из «жигуленка» выбрался Петр, лысый и круглоглазый, как лемур. В отличие от жены, мелкий и тощий.
Дверь дома распахнулась, Маруся засеменила навстречу дочери и зятю.
— Что это от тебя лекарством пахнет? Сердце? — в голосе Анечки слышалась неподдельная тревога.
Емельянова с ноткой зависти произнесла:
— Нюрка — хорошая дочь, ничего не скажешь. Любит мать, заботится.
Анечка тем временем бережно вела мать обратно в дом, приговаривая:
— Будешь с нами жить. Тишина и спокой. Хватит, нажилась в этом медвежьем углу. Нечего тебе теперь, — она злобно зыркнула в сторону Веры, — тут делать. Вещи собрала?
Их голоса смолкли, но уже через несколько минут женщины вновь появились на улице. Анечка с мужем принялись сноровисто затаскивать узлы и тюки в багажник, а Маруся заковыляла к Вере и Марии Сергеевне.
— Забирают меня, Мань, — виновато сказала она, одергивая платье. — Нюра говорит, без тебя, мол, назад не поеду.
Старушка опасливо покосилась на Веру и заискивающе посмотрела на Марию Сергеевну. Похоже, она слегка опасалась соседки.
— И правильно! На то она и дочь! — одобрила Емельянова намерение Анечки.
Маруся с облегчением зачастила:
— Они и раньше звали! Нюра говорит, комнату дадим, места много. А мне жалко, Мань! Куры у меня, мебеля, огород. Как бросишь? Хоть плачь!
— Да уж твои «мебеля» не бросить! — ухмыльнулась Емельянова. — Антиквариат! Да и в огороде одна лебеда. Больно ты им занималась!
— Здоровья-то нет, Мань, — робко оправдалась Маруся.
К ним решительным шагом маршировала Анечка. Видимо, она прислушивалась к разговору и спешила вставить свои пять копеек:
— Мам, ну, какой у тебя огород? А у нас с Петром тридцать соток, паши — не хочу! Курей завтра заберем, посадим к нашим. Петр договорился с машиной.
— Спасибо, Нюра.
Маруся глядела на дочь с любовью и нежностью, видя перед собой не толстую неряшливую женщину, а ту Анечку, которую держала на руках еще младенцем, провожала в первый класс, отдавала замуж. Юную, прелестную девчушку, какой она навсегда останется для своей матери.
Петр отнес в машину последний баул и с грохотом захлопнул багажник.
— Выдвигаемся, что ли? Карета подана, — хохотнул он.
— Идем, идем, — отозвалась жена.
— А дом-то запереть? — вскинулась Маруся.
— Что у вас брать-то, мамаша? Кто позарится на ваши табуретки? Нашлись бы добрые люди, мы и сами бы приплатили, только заберите! — не к месту взялся острить Петр.
— Помолчи, — цыкнула Анечка, — садись в машину, не мороси.
— Эх, мать честная, — поморщился Петр, но ослушаться не посмел.
