– Предупредил? О чем? – удивился Вальдштейн. Лейнитцер прижал ладони к лицу и начал всхлипывать.
– Они арестовали его! – скулил он. – Вы слышите? Они его арестовали! Я ждал вас два часа, но вас все не было, и я пошел доложить патрону, а когда добрался до места, дом был уже оцеплен и Барвициуса в цепях, со скованными за спиной руками, выводили на улицу.
– Барвициуса? А кто это такой? – без особого участия спросил Вальдштейн.
– Патрон! – простонал Лейнитцер. – И он предвидел это. Да, он предвидел это, а я-то, дурак, еще не хотел его слушать. Что же теперь с ним будет? Тюрьма, цепи, виселица или галеры… А я? Что теперь делать мне? Где теперь Франция, где Нидерланды?…
Он злобно взглянул на Вальдштейна и крикнул:
– Надо иметь сердце из камня или из железа, чтобы слушать такое без сострадания!
– Ну, мне-то до этого нет никакого дела, – отрезал Вальдштейн.
– Но вы что-то подозревали, – сказал Лейнитцер, – потому и провели ночь вне дома. И, конечно, правильно сделали – ведь за мной наверняка следили и видели, как я несколько раз приходил к вам. Я ударяюсь в бега, мне теперь нельзя показываться в Праге, да и вам советую найти себе новую квартиру.
– Я это уже сделал, – ответил Вальдштейн.
В тот же день Иоганн Кеплер получил от графа Альбрехта Венцеля Эусебия фон Вальдштейна письмо, в котором тот выражал «всяческую благодарность за полученную высокополезную информацию». Далее в письме говорилось, что Венера поистине правила в минувшую ночь в доме Большой Медведицы, так как он, «ваш покорнейший нижеподписавшийся», в эту ночь получил от нее величайшую милость.
К письму был приложен увесистый кошелек с пятью золотыми венгерскими дукатами.
Иоганн Кеплер взял кошелек и прошел в комнату, где лежала сто больная жена. Он присел на край кровати, налил ложечку лекарства и вытер ей со лба капли пота.
– Ты помнишь, – сказал он, – как я говорил тебе, что астрология, которую так почитают многие невежды, в сущности является глупой и распутной дочкой благородной науки о звездах. Я ее терпеть не могу, но, как многие заблудшие дети, она кормит за счет своих прелестей бедную мать, о которой никто и знать не хочет…
И он высыпал пять золотых дукатов на постель больной.
– Собака, которая вовремя залаяла, и петух, который кстати запел, положили начало счастью Валленштейна, – сказал мой домашний учитель, студент медицины Якоб Мейзл, когда в один дождливый и туманный денек закончил излагать историю графа Валленштейна, которую он мне рассказывал вместо того, чтобы посвящать в тайны синусов и косинусов. – Об этом ты, конечно, не слыхал в своей гимназии, там ведь интересуются одной хронологией. Упаси меня боже сказать о нем плохо, но этот Валленштейн был отлично расчетлив, что на войне, что в любви, и потому я сильно сомневаюсь, что в ту ночь домом Большой Медведицы правила одна лишь Венера. Вспомни: в самом начале я говорил тебе, что Лукреция Ландек была одной из богатейших особ в богемском королевстве. Она рано умерла от родов, и ее богатство позволило Валленштейну сформировать два драгунских полка и привести их на службу королю, когда случилась война с Венецией. И это было началом его стремительной карьеры, которой много лет спустя положил конец удар алебарды капитана Бутлера в замке Эгер…
Студент медицины Мейзл вынул свою длинную трубку, фарфоровую головку которой украшал портретик Вольтера, набил ее дешевым продуктом императорско-королевской табачной монополии, а затем продолжил свою мысль:
– Иоганн Кеплер, который так глубоко проник в законы вселенной, конечно же, не ошибался, и Венера царила в ту ночь в доме Большой Медведицы. Но мне кажется, что там была еще одна, такая мелкая, малозаметная звездочка. То была подлинная звезда Валленштейна – Меркурий. А поскольку латинист из тебя никудышный и ты не можешь перевести самое простенькое место из поэмы Овидия, то я скажу тебе по-немецки: Меркурий считался у древних богом денег.
Жил в Праге художник, о котором мало известно позднейшим поколениям, и звали его Войтех или Адальберт Брабенец, но он на дух не выносил этого имени и предпочитал, чтобы его называли синьором Брабанцио. Правда, его скорее можно было назвать бродягой или вагантом, нежели художником. Он ежегодно объезжал чешско-богемские и австрийские области, колесил по Венгрии и Ломбардии, но редко находил работу у хорошего мастера. И даже в том случае, когда ему везло, он нигде не задерживался надолго – у него были свои, особенные воззрения на живописное искусство, и он не хотел подчиняться указаниям мастеров. А поскольку он обладал беспокойной и горячей натурой, то всюду, где бы он ни находился, он начинал разводить мятежные речи против властей и выказывать свое презрение всем людям с именем и положением. Один вид богатой одежды приводил его в ярость, как красная тряпка – быка. Так он и слонялся по сельским кабачкам, портовым пивным и борделям, ибо только там могли слушать его зажигательные подстрекательские речи и умели ценить способность немногими штрихами запечатлевать физиономии собутыльников. Сам он, даже когда бывал трезв, выглядел одинаково по будням и праздникам: он походил на человека, только что поднявшегося из каменоломни. Лицо его было исполосовано следами бесчисленных схваток, ибо в том случае, если дело доходило до ссоры, он, не желая отстать от своих уголовных приятелей, сразу же хватался за нож.
Когда он уставал от бродячей жизни, он ненадолго возвращался в Прагу. Он являлся в рваных сапогах, без рубашки, без единого крейцера в кармане, иногда даже и без палитры с кистями и устраивался в мастерской своего брата, который жил на берегу Влтавы близ монастыря Святой Агнессы и зарабатывал себе на жизнь ремеслом починщика платья. Братья любили друг друга, но явно не сходились характерами. Заплатного портного раздражало, что его брат не живописует почтенных людей, не говоря уже о Матери Божьей и святых, а растрачивает свой талант на мелкий люд и разную шушеру: пьяных солдат, цыган, собачников, карманных воров, груженных бельевыми корзинами прачек с берега Влтавы, зубодеров, уличных музыкантов, оборванцев из еврейского гетто да бабенок, торгующих на Круглой площади собственной выпечки пирожками со сливами. Его также огорчало, что брат не умеет распоряжаться деньгами, какие ему иногда приносила эта мазня. Но что поделать, недаром пословица гласит, что дурак на свой грош не купит и вошь.
Однако со временем некоторые из этих картин, беглых набросков и этюдов попали в руки людей, которые разбирались или хотя бы делали вид, что разбираются, в живописи. А один из рисунков, изображавший бородатого, сильно сгорбленного монаха-капуцина, который влюбленно созерцал не то украденный, не то выпрошенный брусок сыра, был представлен самому императору.
