Никто никогда не слышал, чтобы от нее случился вред гражданским. Это убеждение было стойким и повсеместным. Повстречавшие ее крестьяне или горожане втихомолку клялись и божились, что она попросту проезжала мимо, гордо вздернув голову, не удостоив и легкого кивка. Как всегда случается, многие из «лицезревших» попросту врали – но были и те, кто ее в самом деле видел.
Столь же стойким и повсеместным было другое убеждение – что Голубая Панна охотится на военных. Встретив человека в мундире, очаровательно улыбаясь, предлагает подвезти – и неосмотрительно севший к ней в экипаж бедолага исчезает бесследно. Как не бывало. Велик, конечно, соблазн списать все на фантазии темного мужичья – но отец Ксаверий, по-видимому увлеченный уже не на шутку, отыскал кое-какие небезынтересные факты: за сорок лет в двух повятах бесследно исчезли шестеро военных. Австрийский офицер, решивший поудить карасей на тех самых озерах. Двое австрийских пехотинцев, в разное время оказавшихся на большой дороге вечерней порой. Трое здешних, крестьянских парней-поляков, отслуживших в австрийской армии и возвращавшихся домой. Судя по трем последним, Голубая Панна не делала ни малейших различий меж австрийцами и единокровными поляками, достаточно, чтобы человек был одет в военный мундир. Всякий раз назначалось полицейское следствие, но ни разу не удавалось отыскать ни тел, ни свидетелей, ни следов преступления, ни улик.
Понемногу отец Ксаверий, как явствовало из его бумаг, стал охладевать к своим изысканиям – поскольку с определенного момента не мог уже продвинуться ни на шаг вперед. О чем и писал. Начал понимать: узнать больше, чем он уже знал, вряд ли получится.
(Тут отец Каэтан уточнил: он, конечно, не берется судить безапелляционно, но лично у него создалось впечатление: отец Ксаверий, хотя и не упомянул о том ни словечком, в годовщину смерти Голубой Панны сам ходил на то место. Судя по некоторым обмолвкам и туманным фразам, такие намерения у него, во всяком случае, были. Однако о встрече с Голубой Панной он не писал ничего.)
А года через два с половиной отец Ксаверий дождался повышения. Я плохо разобрался в терминах, которые употребил отец Каэтан, но выходило примерно так, как если бы меня из этого городишки с должности командира роты забрали служить в штаб армии. «Заметки» свои отец Ксаверий оставил в архиве парафии – видимо, «исследования» его и в самом деле были не более чем развлечением от скуки, тут же заброшенным, когда судьба оказалась к нему благосклонна и он занял какую-то должность при епископе.
Как обстояли дела в течение следующих сорока с лишним лет, отец Каэтан не смог бы изложить подробно. Поскольку признался честно: у него самого ни разу не возникало желания как-то «исследовать» на манер отца Ксаверия всю эту историю.
– Как бы объяснить, пан надпоручник… – сказал он, не отводя глаз. – Зачем? Есть вещи, существующие независимо от наших желаний и помыслов. Мы просто-напросто не в состоянии на них как бы то ни было повлиять. К чему тогда пустое любопытство? Я не сомневаюсь, что Голубая Панна ездит по дорогам… как и вы теперь, несомненно. И что же здесь можно поделать? Я отслужил в свое время мессу, прося Господа, чтобы он оборвал блуждания неприкаянной души – но это не помогло…
Конечно, кое-что о последующем он все же знал. Не интересовался специально, но знал. Впервые о Голубой Панне он услышал лишь через полтора года после того, как обосновался здесь: один городской хлопец покаялся на исповеди, что «ходил на дорогу поприветствовать Голубую Панну». Это, оказывается, к тому времени среди молодых ухарей, и городских и деревенских, давно сложилась своеобразная традиция: чтобы прибавить себе уважения у приятелей, нужно в известное время бродить по большой дороге, чтобы, если удастся, встретить Голубую Панну, сдернуть шапку и вежливо раскланяться. Отец Каэтан, естественно, потребовал уточнений: о какой такой панне идет речь? А потом в дальнем углу одного из шкафов «архива» парафии отыскал «Заметки» отца Ксаверия.
И повторил: он ничего не вызнавал специально, но кое-что все же залетало в уши. Вроде бы и за эти сорок с лишним лет, предшествовавших его появлению здесь, исчезали военные. Вроде бы и в тех случаях следствие не отыскало ни следов, ни тел. Наконец, за те двадцать с небольшим лет, что он здесь провел, трижды в двух повятах исчезали бесследно военные – в том числе один бесшабашный уланский поручник, который, прослышав о Голубой Панне, поклялся фамильным гербом, что всякую свободную минутку будет проводить на дороге, пока не встретит красавицу и не забросит букет к ней в экипаж. «И, надо полагать, встретил», – без улыбки сказал отец Каэтан, глядя в стол.
В войну в здешних местах пропала бесследно добрая дюжина немцев. Но тут уж, пожимал плечами отец Каэтан, ни о чем нельзя говорить определенно. Поди догадайся, кто из них встретил Голубую Панну, а кто попался партизанам…
– А вот теперь вы, пан надпоручник, – сказал отец Каэтан задумчиво. – Значит, она не успокоилась, неприкаянная душа. И ей по-прежнему все равно, кто перед ней: австрияк, поляк, советский… Лишь бы он был военным.
– Стерва… – вырвалось у меня.
Он наполнил рюмки, покачал головой, сказал задумчиво:
– Неприкаянная душа… Что мы можем знать о той стороне?
Он сделал неопределенный жест, но я его прекрасно понял. Мы выпили и помолчали. Уж не знаю, о чем думал старик, а мне по-прежнему было обидно и горько. Потому что для меня – и это никакие не высокие слова – рухнула прежняя картина мира, атеистическая, материалистическая. Потому что мне было неопровержимо доказано: существует та сторона. Что-то у меня сломалось в душе – и, наверное, до сих пор не встало на место.
– А ведь вы никак не могли знать заранее, вы о ней вообще раньше не знали… – сказал отец Каэтан. – Но и в самом деле неизвестно с каких времен кружит поверье: если военный, повстречав ее, уйдет невредимым, он будет жить долго… И если уж она, вы говорили, так и сказала… Долго будете жить, пан надпоручник.
– Хотелось бы верить, – сказал я без особого воодушевления.
Потому что мне пришло в голову: «Это еще ни о чем не говорит. Пусть даже не врет поверье. Пусть даже не врала… она. «Долгая» жизнь – понятие растяжимое, в него многое вмещается. Можно потерять руки-ноги, «самоваром» стать, как это тогда называлось – и прожить в таком состоянии чертову уйму лет. И каждый день думать: «Лучше бы убило на месте. Одна мука от такой долгой жизни…»
– Хотите, пан надпоручник, я вам отдам «Заметки»? – спросил вдруг отец Каэтан. – Вы образованный человек, вдруг да пригодится…
– Нет уж, – сказал я решительно. – Этим я заниматься не намерен. Уж вы-то, думаю, меня прекрасно поймете, отец Каэтан… хотя мотивы у нас наверняка и разные.
Он легонечко кивнул, как мне показалось, одобрительно. Вскоре я от него ушел. И больше никогда не ходил на озера, хотя мы там простояли еще две недели. Сказал, что рыба надоела. Солдаты, конечно, украдкой продолжали туда регулярно наведываться: ну что поделать, не было у меня возможности перекрыть им туда доступ. Какие грозные приказы ни отдавай, всегда найдется ухарь, который их нарушит – в такой вот ситуации. И эти две недели я провел в диком напряжении. Частенько представлялось: идет на рассвете или в вечерних сумерках какой-нибудь не особенно и острый умом недотепа из моей роты вроде Збышека Корча, Сереги Петренко или Чаплицкого, встречает на дороге очаровательную панну и, когда она с обворожительной улыбкой предлагает подвезти храброго воина до городка, от большого ума, развесив уши, лезет в экипаж. И пропадает бесследно. И повисает на мне как на командире роты нешуточное ЧП.
Обошлось. Ни один не пропал. Когда через две недели выступали, никто больше меня этому не радовался – и никто об этом не знал. К отцу Каэтану я после того не заходил ни разу, сам не знаю почему.
Ну и вот… Довоевал, уцелел, вернулся. Бывал в Польше пару раз на торжественных мероприятиях, юбилеях, встречах однополчан – но в тот городок не заносило ни разу. Что он для нас значил? Захолустная дыра, где на три недели останавливался полк. Сколько их, таких, было… В подобных местах торжественных мероприятий никогда и нигде не устраивают.
Историю эту я стараюсь не вспоминать. Религиозным я так и не сделался. Я просто знаю, что та сторона все же есть – но это лишь удручает, вызывает кучу вопросов, над которыми мне совершенно не хочется думать. Я и не думаю.
И только редко-редко – особенно когда случается на рыбалке попасть в туман – нет-нет да и подумаешь: «Вот интересно, ездит ли она до сих пор? Краса ненаглядная, неприкаянная душа?» И до сих пор я не найду ответа: стерва она или нет? Или есть что-то такое… не по нашему пониманию? Где наши обычные мерки не годятся?
Не знаю.
Рукопашная – жуткая штука. Может быть, самая страшная вещь на войне. Некоторые на этом стоят со всем упорством. Вот лично я судить не берусь. Потому что мне однажды выпала непростая рукопашная, очень непростая…
