посещали его (возможно, за одним-двумя исключениями) – одинокие и эксцентричные типы, и уже такие же, как он, неудачники, хотя им было всего лишь немногим за тридцать.
Потом появился Кларк Эштон Смит – сверстник этих двоих, но в отличие от них полный поэзии, воображения и творческой энергии. Кларк тяжело переживал ужасную смерть Джорджа Стерлинга и решил разыскать друзей и знакомых своего наставника в поэзии – всех, кого только удастся найти. Де Кастри почувствовал, что старые уголья разгораются. Рядом с ним появилась еще одна из тех блестящих, жизненно важных личностей, которых он всегда пытался собрать вокруг себя. Его посетило искушение (и в конце концов он полностью уступил ему) в последний раз проявить свое грозное обаяние, поведать о своей жизни, похожей на сказку, убедительно изложить свои жуткие теории и сплести заклинания.
И Кларк Эштон, любитель странного, видящий в этом красоту, высокоинтеллектуальный, но, в определенной степени, сохранивший наивность юноша из маленького городка, не наученный обуздывать эмоции, оказался более чем благодарным слушателем. Кларк несколько недель откладывал возвращение в Оберн, с гибельным восторгом погружался в зловещий, удивительный, до изумления реальный мир, который старый Тиберий, император ужасов и тайн, ежедневно рисовал для него заново, – Сан-Франциско, состоящий из прочных, несмотря на свою призрачность, мегапостроек и невидимых параментальных сущностей, более реальных, чем жизнь. Легко понять, почему Кларку так понравилось отождествлять собеседника с Тиберием. Однажды он написал… Подождите минутку, Франц, я достану ксерокопию…
– Не трудитесь, – остановил его Франц и полез в боковой карман за оригиналом дневника. Когда он доставал тетрадь, из кармана выпал бинокль и грохнулся на толстый ковер, жалобно брякнув болтавшимся внутри разбитым стеклышком.
Байерс проследил бинокль взглядом, исполненным нездорового любопытства.
– Значит, эти стеклышки (внимание, Франц!) несколько раз видели параментальную сущность и в конце концов были ею уничтожены… – Глаза перескочили к тетради. – Ай да Франц, ай да хитрец! Вы подготовились, по крайней мере, к части этой дискуссии еще до того, как отправились на прогулку в Корона-Хайтс!
Франц поднял бинокль и положил его на низкий столик рядом со своей переполненной пепельницей, одновременно окинув взглядом комнату и ее окна, за которыми золото немного потемнело.
– Мне кажется, Дональдус, вы тоже что-то скрываете, – тихо сказал он. – Сейчас вы считаете бесспорным, что дневник вел не кто иной, как Смит, но во время нашего разговора в Хейте и в письмах, которыми мы с вами потом обменивались, вы говорили, что не уверены в этом.
– Тут вы меня поймали, – признался Байерс с довольно странной легкой полуулыбкой; возможно, ему действительно было немного стыдно. – Но, знаете, Франц, мне показалось, что будет разумнее посвящать в эту историю как можно меньше народу. Сейчас, конечно, вы знаете не меньше, чем я, или узнаете через несколько минут, но… Слова «есть такие вещи, которые человеку не следует знать» употребляют довольно часто и по разным поводам, но мне иногда кажется, что они напрямую относятся к Тибо де Кастри и сфере паранормального. Вы позволите взглянуть на дневник?
Франц, не вставая, бросил тетрадку собеседнику. Байерс поймал ее так бережно, будто она была сделана из яичной скорлупы, и, укоризненно взглянув на гостя, открыл ее и перелистнул пару страниц.
– Да, вот это место. «Родос, шестьсот семь. Сегодня провел там три часа. Разве пристало тут обретаться гению?! “Какая проза!” – сказал бы Говард. И все же Тиберий есть Тиберий, изредка посвящающий Трасилла в кое-что из своих темных тайн в ущелье среди гор Сан-Франциско, столь похожем на каприйскую пещеру, чтобы тот передал откровения много лет дрожащему за свою жизнь юному наследнику (Боже, нет! Только не я!) Калигуле. И размышляющий при этом, скоро ли я тоже сойду с ума».
Байерс закончил чтение и принялся листать тетрадку дальше, аккуратно, по одной странице, и даже не остановился на пустых листах. Время от времени посматривая на Франца, он тщательно изучал каждую страницу пальцами и глазами, прежде чем перевернуть ее.
– Кларк и впрямь думал о Сан-Франциско как о современном Риме, – непринужденным тоном сказал он, – и не только потому, что в обоих городах по семь холмов. Из Оберна он наблюдал, что Джордж Стерлинг и прочие жили так, будто вся жизнь была Римскими играми с гладиаторскими боями, оргиями и тому подобным. И Кармель, возможно, выступал аналогом Капри, который, в свою очередь, являлся для Тиберия просто маленьким Римом, где можно было предаваться более экзотическим развлечениям и играм. Рыбаки приносили старому распутнику-императору свежевыловленных омаров; Стерлинг нырял с ножом за гигантскими морскими ушками. Конечно, этот самый Родс-Родос для Кастри представлял собой то же самое, что Капри для Тиберия, когда тот лишь подходил к порогу преклонных лет. (А не Родос, где он был еще молодым и не имевшим власти.) Нет, я понимаю, почему Кларк не хотел стать Калигулой. «Искусство, как бармен, никогда не пьянеет…» Или ударяется в истинную шизофрению. О, здрасьте вам! Это еще что такое?
Его ногти нежно теребили край страницы.
– Ну, дорогой Франц, мое предположение, что вы вовсе не библиофил, получило блестящее подтверждение. Надо было не стесняться, а украсть у вас книгу в тот вечер, когда мы с вами познакомились в Хейте. Честно говоря, я совсем было собрался так поступить, но какая-то галантность в вашем пьяном поведении тронула мою совесть, а следовать ее порывам отнюдь не разумно. Вот!..
Раздался чуть слышный хруст, одна из страниц раскрылась, превратившись в две, и оказалось, что внутри содержался текст.
– Надпись черная, будто совсем свежая, – сообщил Байерс. – Скорее всего, тушь, но писали очень аккуратно и без нажима, чтобы совсем не поцарапать бумагу. Потом несколько крошечных капель гуммиарабика, так мало, что бумага не сморщилась, и вуаля! Получается довольно надежный тайник. Где умный человек прячет лист? В лесу. «На их одеждах есть письмена, кои никто не должен узреть…» О, этого не может быть!
Последнюю реплику он произнес, бегая глазами по обнаруженной записи. Потом решительно поднял взгляд, встал и, держа тетрадку на вытянутой руке, подошел и сел на пятки прямо на ковер рядом с Францем, так близко, что тот ощущал запах бренди в его дыхании, и развернул дневник высвобожденными страницами к себе и гостю. Левая страница оказалась чистой, а на правой имелась надпись, сделанная действительно очень черными чернилами, но буквы были мелкими, тонкими, как паутина, очень аккуратно выведенными и даже отдаленно не похожими на почерк Смита.
– Спасибо, – сказал Франц. – Очень странно. Я ведь листал эти страницы не один десяток раз, наверное.
– Но вы не изучали каждую из них досконально с глубоким пристрастием истинного библиофила. Инициалы подписавшего указывают на то, что писал сам старый Тиберий. И я делюсь с
