Ознакомительная версия.
И впрямь, я тут же оставил свою чашку подогретого молока и горячие тартинки — со стыдом признаюсь, что лакомился ими как истый чревоугодник, — и последовал за болтливым братом Мореном в кухню.
Аббат Дуседам сидел перед очагом у потрескивающего огня, и от его промокшей одежды исходило серое облако пара; голова свесилась на грудь, дышал он тяжело.
— Заснул, бедняга! — жалостливо воскликнул брат Морен.
Я положил руку гостю на лоб — он весь горел.
— Немедленно положить его в постель, с двумя грелками в ногах, и приготовить чашку кипящего молока с ромом, — распорядился я.
Все было незамедлительно исполнено.
Спустя два часа я навестил больного, отправив большую часть утренней работы, и к своему вящему удовольствию нашел его бодрствующим, даже готовым подняться с ложа.
— Невозможно вам покидать постель, — строго выговорил я. — Вы сильно простудились, и неблагоразумное поведение может дорого вам обойтись. Выпейте вот эту чашку, вам приготовят еще.
Он благодарно пожал мне руку.
— Брат послушник сказал вам мое имя? — спросил он.
Я утвердительно кивнул.
— Дорогой аббат Дуседам, не удивляйтесь, что я уже ожидал вас некоторое время.
Он озабоченно покачал головой.
— Воистину, отец Эвгерий, значит, он и в самом деле здесь.
Я вновь кивнул.
— Как вы говорите, мой дорогой Дуседам, он здесь, и я очень надеюсь защитить его от злых сил, его преследующих.
— Ах, отец Эвгерий! — вскричал аббат со слезами в голосе. — Да сбудутся слова ваши! Но даже для такого святого человека, как вы, задача эта ужасная, если вообще выполнимая.
Должно быть, он прочел на моем лице осуждение, с коим я воспринял такое сомнение, недостойное служителя церкви, ибо тут же добавил:
— Простите… недостаток веры в бесконечное милосердие Господне — величайший грех.
Помолчав, Дуседам тихо спросил:
— И… как он?
— Ободритесь, — отвечал я, — жизнь его вне опасности, но дух, верно, едва удерживается на скользком краю пропасти. К нам его привела молодая женщина из здешних мест, некогда ушедшая из своей деревни в город.
Кажется, в дороге их постигли какие-то несчастия, весьма его напугавшие и удручившие.
Брат лекарь, коего вниманию я поручил несчастного, самоотверженно ухаживает за ним, и, по всей видимости, удовлетворен теперешним состоянием больного.
Монастырский устав запрещает женщинам находиться здесь, в противном случае я охотно позволил бы той славной и отважной девушке остаться у его изголовья.
— Несчастия… — прошептал аббат Дуседам, — все то же самое…
— Бог мой, дорогой Дуседам, будьте уверены, что я расспросил девушку — кстати, ее зовут Бетс, и я хорошо знаю ее почтенную семью. Немного она могла рассказать — только про какое-то кошмарное видение, внезапно возникшее из тумана: три отвратительных чудовища неоднократно пытались преградить им путь, но отступали, когда из тумана раздавался чей-то громкий и чистый голос.
Всякий раз ужасные фантомы спасались бегством с криком «Эуриалия! Эуриалия!» — и, по словам Бетс, сами казались очень напуганными.
Доблестная девушка все время молилась и справедливо полагает, что по этой причине посланцы Лукавого не смогли причинить вреда ни ей, ни ее спутнику.
Однако ж сей последний весь трясся в лихорадке, когда она привела его к нам, и разум его помрачился. Вам что-нибудь понятно во всем этом, дорогой аббат?
— Боюсь, что так, — ответил он печально. Я продолжал:
— Бетс передала мне туго скрученные листы бумаги, пояснив, что они были написаны ее другом за три дня и три ночи. Ей самой недостало ни любопытства, ни времени на чтение, зато она была уверена, что мне удастся извлечь из написанного какие-нибудь сведения…
Тут я замолк в замешательстве.
— Я прочел… и как бы это сказать?… «Когда Бог хочет наказать кого, то отнимает у него разум». Но к чему бы захотел он наказать несчастного юношу, против которого ополчились силы тьмы? Поистине, Дуседам, большую тяжесть удалось бы мне снять с души, будь я уверен, что страницы эти исписаны безумцем…
— Он вовсе не безумец! — твердо заявил Дуседам.
— Боюсь, что нет, — просто ответил я, — а тогда: да защитит его Господь!
— Доверьте мне эти записи, — попросил аббат.
— Разумеется, только при условии, что у вас достанет сил на чтение — не забывайте, дорогой друг, вы и сами нездоровы.
— Не так уж я болен, — возразил аббат. — К тому же, отец Эвгерий, я спешил сюда, ибо все во мне решительно требует: нельзя терять ни минуты!
— Возможно, вы правы, — согласился я после некоторого раздумья. — Бумаги вам передадут. Быть может, вам удастся прояснить хоть немного этот ужасный мрак!
Я вновь навестил аббата в полдень; он едва притронулся к легкому кушанью, принесенному братом поваром.
— Вы прочли? — спросил я, и сердце мое сжала тревога.
Аббат Дуседам поднял на меня расширенные страхом глаза.
— Прочел… Ах, отец Эвгерий, мой юный друг не лгал! Все это ужаснейшая правда.
— Господи прости! — вскрикнул я. — Бог не допустил бы подобного!
Аббат прижал ладонь к влажному от испарины лбу.
— Мне надобно собраться с силами, подумать, связать воедино разрозненные обрывки — и тогда, отец Эвгерий, надеюсь, смогу внести хоть немного ясности во все это дело. Пока же… Он явно колебался.
— У меня к вам просьба, я прошу об огромной услуге, какой бы невразумительной она вам ни показалась. Речь идет, увы, о личном одолжении… я вынужден ужаснейшими обстоятельствами…
— Говорите же, все, что в моей власти, будет сделано, да и вся монастырская братия готова помочь вам.
— По календарю у нас сегодня… — едва слышно произнес он.
— Последний день января, праздник святой Марселии, рожденной в Риме в 350 году и умершей в начале следующего столетия. Жизнь ее могла бы служить назидательным примером, но обстоятельства мало известны; очень немного найдется на сей счет и в агиографических трактатах. Поверьте, дорогой друг, я весьма об этом сожалею.
— Назавтра… — продолжил аббат Дуседам, глядя куда-то вдаль.
— День Очищения: будем готовиться достойно встретить послезавтрашний день Сретения.
— Сретение! — воскликнул больной. — Да! Да! Именно Сретение я имею в виду.
— В этот день принято давать девятидневные обеты — вы, разумеется, осведомлены, насколько они действенны. В деревне зажигают освященные свечи, пекут вафли, блины и печенье
«дарьоль», часть испеченного жертвуют в монастырь. Люди тушат зайцев, пойманных силками, немало неудачливых кроликов испускает последний вздох и попадает в кастрюлю, а уж о курах и утках и говорить нечего.
Ознакомительная версия.
