А из царства справедливости, каким станет преисподняя после реформ, куда им возвращаться?
Я обречена, тускло соглашается Катя. Мне не дойти до коронационного зала — ни живой, ни мертвой. Я развеюсь, исчезну, расплывусь пеной. Ну и пусть. По крайней мере у него останется шанс на возвращение. Давай, муженек, давай… Все получится, и ты сольешься с предвечным, а я… я тоже своего не упущу.
Жаль, что на мне бальное платье, а не военная форма с портупеей, хмыкает Катерина. Очень эффектно было бы сейчас застегнуть ремень и выйти, чеканя шаг, навстречу своей судьбе. А я вместо этого приподнимаю подол двумя пальчиками, хоть и направляюсь именно туда — судьбе навстречу.
— Ты. Не. Пойдешь! — шипит Люцифер, снова превращаясь в змия с древа познания. — Наши владения — не загородный парк, поверь. И переход через ад — не компьютерная бродилка, после которой ты восстановишься, как по волшебству. Даже я не смогу ни защитить тебя, ни вернуть!
Саграда слышит в повелительном голосе нотки мольбы. Вот всегда они так, мужчины: подведут к пропасти, покажут всё — и хлипкий гнилой мостик, и сказочный замок на другой стороне, поставят на том краю, за который ступать нельзя, ведь не выбраться потом. И когда ты уже готова ползти вперед, упрямая, точно распоследняя сука, начинают тормозить и ныть: может, не надо, может, остановишься — прямо там, куда шла все это время?
Чем отвечать, ввергаясь в неизбежную ссору, да с бабской жестокой разборкой «Ты сам это начал, молчи уж теперь!», лучше не услышать сказанное, пропустить мимо ушей, застегнуть невидимый ремень, поправить невидимую саблю, невидимую ташку — и открыть дверь в неизведанное, каменно-земляное чрево.
В Тоннель рук, как выяснилось.
На секунду-другую (ну хорошо, на десяток-другой секунд) Катерина замирает, озираясь с гневным, брезгливым недоумением: эт-то что еще за дрянь?! — но потом смиряется и делает шаг.
— О, здесь мы вместе! — отрывисто и, как показалось Кате, совсем не радостно произносит Абигаэль. — Держи.
И протягивает Саграде тесак. Слишком короткий для меча, слишком длинный для ножа, созданный, чтобы рубить древесные ветви… или человеческие кисти.
Горячие и холодные, влажные и сухие, вяло повисшие и жадно извивающиеся, они сплошняком покрывали проход, поджидавший Катю. Это было омерзительно.
* * *
Разумеется, Катерина не помнила, кто и когда ущипнул ее в первый раз. Скорее всего, ей было несколько дней от роду, когда чьи-то пальцы схватили ее за щеку или за задницу и ощутимо сжали. И понеслось…
Почему людям кажется, что их прикосновения доставляют удовольствие? Как знак симпатии, как теплое, нутряное чувство, на деле темное, настойчивое, липкое. Лоснится влажная кожа, пахнет гретой пластмассой, сигаретным дымом, съеденным обедом — и вдруг накрывает тебе пол-лица. Или пол-ляжки, полгруди, ползадницы. Втирается в тебя, вплавляется, точно пытаясь вырвать кусок мяса побольше. Не руки — тысячи раззявленных острозубых пастей, всегда готовых выесть шмат плоти и заглотнуть не жуя.
Неудивительно, что пухлая рыженькая девочка, у которой словно мишень на спине была нарисована, постоянно попадала в поле зрения фроттеров, охотников за стеснительными школьницами. Подруги постарше уже ругались или хихикали, ощутив на теле мужские руки — и только Катерина коченела вся, застывала на грани желудочного спазма и обморока. Казалось, все вокруг видят, что делает с нею на глазах у посторонних людей отвратительный незнакомец — но никто и не думал вмешиваться, заступаться, помогать. То же чрезмерное, почти сонное спокойствие на лицах и то же грязное любопытство в глазах: ну-ка, ну-ка, что ты будешь делать, маленькая? Вид, будто ничего не происходит? Сцену «что-вы-себе-позволяете-я-не-такая»? Да все вы такие, все. Стой смирно, пока тебя будут лапать… кобыла рыжая.
Бессильная обида, с годами превратившаяся в злобу — столь же бессильную — ни от чего не спасала. Весь мир давал Кате понять, что она давалка, подстилка, мясо в быстрых жадных руках. Хорошо, что однажды она постарела. И больше не представляла интереса для грязных танцев в душных, переполненных вагонах. Танцев, в которых танцует только один. Второй терпит.
— Страх насилия, — бесстрастно констатирует Эби, поднимая нож и разглядывая, как бегут по лезвию отражения рук, играя, точно свечное пламя. — Это нам на двоих.
Неужто Абигаэль тоже боится насилия, боится потных рук, забирающихся под одежду, ползущих по телу гигантскими мясистыми пауками… Бррр!
— А ты как думала? — невесело усмехается дочь демона разврата. — В папочкином доме кого только не принимали. Но самое ужасное, знаешь, что? — спрашивает Эби, пробуя ногтем лезвие. И сама же себе отвечает: — Что папочкина месть негодяям и развратникам никогда меня не удовлетворяла. Слишком уж она была изощренная. А мне хотелось ЭТОГО!
И Абигаэль с непроницаемым лицом делает взмах, со свистом рассекает воздух — и полдюжины рук заодно.
В воздух толстыми багровыми шмелями взлетают фаланги пальцев.
А секундой позже — вот оно, время, пока импульс прошивает рефлекторную дугу — крик боли мечется по круглой, мягкой трубе, составленной из конечностей, дрожащих от страха, злости и похоти. Катя чувствует, как ее пришиб этот крик, вбросил в ступор. Зато Эби — Эби он лишь подхлестнул. Ощерившись, дочь демона рвется вперед, откуда-то в другой руке у нее появляется второй нож или целое мачете, которым Абигаэль в слаженном двойном взмахе прорубает в лесу рук широкую, текущую багряной смолой просеку. По ней Катерина может идти вперед беспрепятственно, всего-навсего придерживая подол да перешагивая через лужи крови, чтобы не запачкать сапожки, и без того алые.
Идти по коридору, усыпанному отрубленными ладонями и пальцами недалеко и недолго. Вскоре неугомонные твари (к тому моменту Саграда уже воспринимает оконечности человеческого тела как нечто, обладающее собственной, а главное, недоброй волей) складываются поперек тоннеля в огромное лицо, уродливое и наглое. И, шевеля языком, составленным из нескольких ладоней, оно шамкает, явно обращаясь к княгине ада:
— Дай мне кусок тебя.
— Что? — оторопело спрашивает Катя.
— Я хочу кусок тебя. Глаз. Ухо. Сосок. Дай.
— Вот гнида… — обреченно вздыхает Абигаэль и принимается расстегивать платье на груди.
— Он это МНЕ сказал. — Катерина не узнает собственного голоса: откуда в нем взяться металлу?
— А возьмет с меня, — задиристо отвечает первая фрейлина.
Катя хочет что-то сделать для нее. Наградить за верность, за кровожадность, за одни с нею, с Катей, страхи. Катерина с улыбкой поднимает нож и прикладывает к скуле под глазом.
