ворчит экономка.
– Присядь, – настаивает Эдгар.
– Ты опоила меня лекарствами!
Оливия ужасается, понимая: вот почему дверь его спальни оставалась закрытой, почему кузен так долго не выходил.
– Лучше так, чем умереть! – выкрикивает Ханна.
Ее вины тут нет; Оливия видела накануне его лицо, сгорбленные от усталости плечи, запавшие глаза.
– Тебе нужно было отдохнуть!
– Это не отдых! Не в этом доме!
– Да сядь же, – приказывает Эдгар Мэтью, который вышагивает по кухне, замотав руку посудным полотенцем, промокшим от крови.
Порез был нанесен слишком быстро, слишком глубоко – ужасная рана тянется через всю ладонь. Хоть та замотана в хлопок, на пол кухни все же падают несколько крупных красных капель.
Своей кровью…
Ладонь Оливии тоже в плачевном состоянии, но Эдгар обернул ее чистым полотном (а на Оливию даже не посмотрел). Впрочем, все мысли ее не о тупой боли в руке, не о ноющих после бега по гравию и сырой земле ступнях, не о холоде, что проник под кожу. Мысли Оливии вовсе не здесь, на кухне, а в сотне ярдов отсюда – у окраины сада. Зажмурившись, она видит останки зверушек, оживших от ее прикосновения, чувствует, как руки мертвеца тянут ее во тьму, смотрит, как два десятка танцоров рассыпаются прахом, и кусочки костей барабанят по полу бальной залы, возвращаясь к хозяину.
Эдгару наконец удается заставить Мэтью сесть.
– Ты не имела права! – негодует тот, но взгляд у него лихорадочно горит, кожа одновременно землистая и порозовевшая, и Оливия не может отделаться от мысли: невзирая на рост кузена, добрый порыв ветра мог бы свалить его с ног.
И Ханна ничего с этим не может поделать.
– Я видела, как ты родился, Мэтью Прио́р, – заявляет она. – И не стану смотреть, как ты себя убиваешь.
– Но на отца-то смотрела, – так ядовито отзывается он, что Ханна вздрагивает. – И брату моему позволила…
– Хватит! – рявкает Эдгар, скромный Эдгар, чей голос всегда тих, и его восклицание словно оплеуха заставляет Мэтью замолчать.
– Иногда… – отрывисто говорит Ханна, – ты еще такой ребенок.
Глаза Мэтью наливаются смоляной тьмой.
– Я – Прио́р, – нахмурившись, вызывающе заявляет он. – Я родился, чтобы умереть в этом доме. И будь я проклят, если моя смерть окажется напрасной. – Он разворачивается, направив всю силу своего гнева на Оливию. – Собирай вещи. Я больше не хочу тебя здесь видеть.
Оливия отшатывается, как от удара. Злость жарко разливается по коже.
«Я ведь тоже Прио́р, – хочется сказать ей. – Это мой дом точно так же, как твой. Я видела то, что тебе не дано видеть, делала то, что тебе не дано делать, и скажи ты мне правду, а не обращайся как с непрошеной гостьей, возможно, не отправилась бы на ту сторону.
Возможно, я бы сумела помочь».
Оливия поднимает руки, чтобы объясниться, но Мэтью не дает ей шанса. Он отворачивается от нее и от Ханны с Эдгаром и выбегает из кухни, оставив после себя лишь пятна крови и молчание.
Оливия взрывается, в порыве гнева сбросив со стола жестяную коробку с бинтами и пластырем.
Мэтью даже не оглядывается.
Слезы, что вот-вот прольются, жгут глаза.
Но она не позволяет им упасть. Увидев слезы, никто уже не прислушивается к тебе: ни к словам, ни к жестам, безразлично, что ты хочешь сказать. И неважно, слезы злости это или слезы печали, плачешь ты от испуга или расстроилась. Все видят лишь рыдающую девочку.
Поэтому Оливия держит их в себе, а где-то в недрах дома хлопает дверь.
Ханна не обнадеживает гостью.
Эдгар не заверяет, что все пройдет.
Они не говорят не обращать на Мэтью внимания, пойти отдохнуть, не говорят, что завтра наступит новый день. У Оливии столько вопросов, но по сгустившейся атмосфере, ужасной затаенной тишине она понимает, что никто не станет на них отвечать. Ханна опускается на стул и зарывается руками в буйных кудрях. Эдгар ее утешает, а Оливия направляется наверх собирать вещи.
Оливия призраком бредет по дому, ее преследует ощущение, что она уже не здесь, уже уехала. Она словно больна, сбита с толку и ни в чем не уверена.
На лестнице Оливия останавливается, вспоминая жуткий серебристый свет, что заливал другой дом. Она идет по коридору; дверь комнаты Мэтью захлопывается, в щель под створкой видно, как внутри мелькают пестрые тени от ног. На страже у порога стоит гуль, который когда-то был ее дядей Артуром. Он не смотрит ей в глаза.
В спальне матери Оливия запирается за замок, поворачивая золотой ключ. Она вспоминает, как гудело железо под ее ладонями, как дверь отозвалась на кровь. Ее кровь и Мэтью. Кровь Прио́ров.
У ворот всегда должен стоять Прио́р.
Своей кровью я запечатываю эти врата.
Отец зовет дом тюрьмой, а нас – стражниками.
Я родился, чтобы умереть в этом доме.
Что ты натворила?..
У Оливии кружится голова.
Бросив взгляд на свои босые ноги, покрытые коркой грязи и пыли, мелкие красные царапины от шипов вокруг икр, она понимает, что не чувствует боли. Слишком устала и потрясена. Мимо кровати, мимо чемодана Оливия идет прямиком в ванную комнату, выложенную кафелем, и набирает воду, такую горячую, как только возможно.
Пока ванна наполняется, Оливия рассматривает себя в зеркале. Лицо, платье – все покрыто прахом, кровью и чем-то еще, невидимым глазу. То, что можно скорее почувствовать, чем по-настоящему ощутить, – руку гуля на своих губах, мышь, дергающуюся в ладони, мертвенно-белые глаза, которые таращатся на тебя из тьмы. Ей вдруг хочется выбраться из одежды, выбраться из собственной кожи.
Оливия сбрасывает грязное синее платье, забирается в обжигающую воду и смотрит, как та мутнеет. Одной рукой Оливия трет кожу, пытаясь избавиться от жуткого холода, праха танцоров, воспоминаний о фонтане и мальчике, до которого не смогла дотянуться, двери, которая не желала открываться, страха того, что случилось бы, догони ее все же солдаты. Оливия соскребает с себя ощущения, что испытала по ту сторону стены, – ужас, который стискивал ее на каждом шагу, и жуткое чувство возвращения домой. Будто в глубине души она знала, что в этом мертвом, разлагающемся доме ей самое место.
И конечно, так и было. Ведь все же она дочь своего отца.
Самого высокого
