Уже за административной границей Элко, но достаточно далеко от первого дома удача окончательно покинула Генри. С кричавшей в голос, истекавшей кровью и державшейся за живот Шеннон, Генри наверняка ехал быстро — слишком быстро, а может, он угодил колесом в рытвину на дороге. Как бы то ни было, «форд» занесло, он угодил в кювет и заглох. Они застряли в пустыне под воющим ветром, швыряющимся в них снегом. И о чем тогда подумал Генри? О том, что содеянное им и мной в Небраске привело его и девушку, которую он любил, в это место в Неваде? Арлетт мне этого не сказала, да и зачем? Я и так знал.
Несмотря на снегопад, он разглядел контуры какого-то дома и вытащил Шеннон из автомобиля. Ей удалось сделать несколько шагов навстречу ледяному ветру, но не больше. Девушка, которая решала задачи по тригонономии и могла стать первой представительницей прекрасного пола, окончившей нормальную школу в Омахе, положила голову на плечо своего молодого человека и прошептала:
— Я не могу идти дальше, милый, положи меня на землю.
— А ребенок? — спросил он.
— Ребенок мертв, и я тоже хочу умереть, — ответила она. — Не могу больше терпеть боль. Она невыносима. Я тебя люблю, милый, но положи меня на землю.
Он отнес ее к дому, очертания которого едва просматривались сквозь снег. Оказалось, что это сарайчик, практически ничем не отличавшийся от лачуги, в которой они прятались неподалеку от «Мальчишеского города», с нарисованной на стене выцветшей бутылкой колы «Королевская корона». Печь там была, но дров не нашлось. Генри вышел из сарая, собрал деревяшки, пока не заваленные снегом, притащил в сарай. Шеннон потеряла сознание. Генри растопил печь и положил ее голову себе на колени. Шеннон Коттери умерла до того, как прогорели положенные в печь дрова, и Генри остался один. Он сидел на сколоченной из досок койке, на которой раньше спали грязные ковбои, чаще пьяные, чем трезвые. Он сидел и гладил волосы Шеннон, а снаружи завывал ветер, заставлявший дрожать жестяную крышу сарая.
Все это Арлетт рассказала мне в тот день, когда обреченные дети были еще живы. Все это она рассказала мне, когда крысы ползали вокруг меня, идущая от нее вонь била в нос, а моя укушенная, воспаленная рука пылала огнем.
Я умолял ее убить меня, вспороть мне глотку, как я вспорол ей, но она этого не сделала.
Так она мне мстила.
Возможно, прошло еще два дня, прежде чем на ферму прибыл гость. Может, прошло даже три, но я так не думаю. Думаю, он прибыл уже на следующий день, поскольку не верю, что смог бы протянуть без посторонней помощи два или три дня. Я ничего не ел и практически ничего не пил. Однако мне удалось выбраться из кровати и доплестись до двери, когда в нее принялись стучать. Я все еще робко думал, что это Генри, поскольку в глубине души смел надеяться, что визит Арлетт — сон, вызванный бредовым состоянием… и даже если она действительно приходила, то солгала.
Но на пороге стоял шериф Джонс. Мои колени подогнулись, когда я увидел его, и я повалился вперед. Если бы он меня не поймал, то я ткнулся бы носом в крыльцо. Я пытался сообщить ему о Генри и Шеннон — о том, что Шеннон подстрелят, что они окажутся в сарае на окраине Элко, что он, шериф Джонс, должен кому-то позвонить и предотвратить это. Слова путались, предложения не складывались, но имена он разобрал.
— Он действительно с ней убежал, — подтвердил шериф. — Но если Харл приходил сюда и рассказал вам, почему оставил в таком состоянии? Кто вас укусил?
— Крыса, — удалось произнести мне.
Он обхватил меня рукой, стащил со ступеней крыльца и повел к своему автомобилю. Петух Джордж, замерзший, лежал у поленницы, коровы мычали. Когда я в последний раз их кормил? Я не помнил.
— Шериф, вы должны…
Но он меня оборвал. Думал, у меня бред, и почему нет? Он ощущал, что я весь горю, видел, как пылает мое лицо. Он словно тащил раскаленную печь.
— Вам надо беречь силы и благодарить Арлетт, потому что, если бы не она, я бы сегодня не приехал.
— Мертвую… — пробормотал я.
— Да. Она мертва, это точно.
Тогда я и сказал ему, что убил ее, и тут же испытал огромное облегчение. Донимавший меня призрак наконец-то исчез.
Шериф опустил меня на сиденье, как мешок с продуктами.
— Мы еще поговорим об Арлетт, а пока мне надо доставить вас в больницу «Ангелы милосердия», и я буду очень признателен, если вы не блеванете в моей машине.
Когда он выезжал из двора, оставив позади дохлого петуха и мычащих коров (И крыс! Не забудьте про них! Ха!), я вновь попытался сказать ему, что для Генри и Шеннон не все кончено и можно попытаться их спасти. Я слышал, как говорю: Это то, что только может случиться, словно являл собой духа Рождества грядущего из «Рождественской песни» Диккенса. Потом я потерял сознание. Очнулся только второго декабря, когда все газеты американского Запада сообщили: «ВЛЮБЛЕННЫЕ БАНДИТЫ УСКОЛЬЗНУЛИ ОТ ПОЛИЦИИ ЭЛКО, ИМ ОПЯТЬ УДАЛОСЬ УЙТИ». Им не удалось, но никто этого пока не знал. За исключением, разумеется, Арлетт. И меня.
Врач решил, что гангрена не распространилась на предплечье, и поставил на кон мою жизнь, ампутировав только кисть. Эту партию он выиграл. Через пять дней после того, как шериф Джонс доставил меня в больницу «Ангелы милосердия» в Хемингфорд-Сити, я, бледный и истощенный, лежал на больничной кровати, похудев на двадцать пять фунтов и лишившись левой кисти. Но я был жив.
Джонс с суровым лицом навестил меня. Я ждал его слов о том, что он арестовывает меня за убийство жены, после чего он приковал бы мою единственную руку к стойке кровати. Но ничего подобного не произошло. Он лишь выразил сожаление в связи с моей утратой. Моей утратой! Да что этот идиот знал об утратах?!
* * *
Почему я сижу в этом обшарпанном номере отеля, вместо того чтобы лежать в могиле убийцы? Я отвечу просто: все дело в моей матери.
Как и шериф Джонс, она пересыпала свою речь риторическими вопросами. Для него это был ораторский прием, которому его научила долгая служба в системе правопорядка. Он задавал свои глупые вопросы и пристально наблюдал за собеседником в ожидании реакции, указывающей на виновность: человек мог вздрогнуть, нахмуриться, его глаза начинали бегать. А для моей матери это была привычка, которую она переняла у своей матери, англичанки, и она передала ее мне. Я утратил английский акцент, с которым, возможно, когда-то говорил, но не унаследованную от матери склонность превращать утвердительные предложения в вопросы. «Тебе бы лучше войти в дом, правда?» — спрашивала она. Или: «Твой отец опять забыл ленч. Тебе придется отнести его ему, так?» Даже погоду она комментировала вопросами: «Еще один дождливый день, да?»
