Он стоял на улице в ярком солнечном свете раннего вечера. Вокруг него болтали и смеялись люди, образовалась длинная очередь на бинго. Автоматический проигрыватель в галерее игральных автоматов соперничал с ревом музыки, доносящимся из парка аттракционов. Многоцветье, шум, настоящие искусственные джунгли, и внезапно Норман Тонг оказался в роли зверя, на которого ведется охота. Он хотел бежать, но не знал, куда. Он пошел прочь, все быстрее и быстрее, совершенно без всякой цели, все его мысли смешались, ему надо привести их в порядок.
Внезапно он замедлил шаг, глаза его округлились. Впереди него шла женщина. Он узнал бы эту чопорную походку где угодно: спина прямая, движения резкие, короткие темные волосы с проседью.
— Миссис Мейс! — закричал он, побежал вперед. Он соблюдал формальность даже в состоянии крайнего удивления и облегчения, так как посмел однажды назвать ее Рут и получил строгий выговор. — Миссис Мейс! Подождите!
Она шла быстро, как будто опаздывала на встречу, она спешила, но и не теряла при этом достоинства: сумочка висит на плече, она не смотрит по сторонам.
Он поравнялся с ней, зашагал рядом, заглядывая в ее бледное лицо. Губы сжаты, смотрит прямо перед собой, не видит его. Он чуть ускорил шаг, зашел впереди ее, снова позвал по имени. Ее глаза смотрели вперед, но не видели его. Женщина в трансе, сомнамбула. Не буди ее, это может плохо кончиться. Норман остановился перед ней, преградил ей путь. Она было попыталась свернуть в сторону, но он тоже сделал шаг в ту сторону. Она столкнулась с ним, отпрянула.
— О, я очень извиняюсь, я такая неуклюжая!
— Миссис Мейс, это же я!
Она посмотрела, увидела его, но на ее застывшем лице не было признака того, что она узнала его. Удивленная улыбка: Простите…
— Рут, это я, Норман. Норман Тонг!
— Я думаю, вы ошиблись, — она сделал шаг влево, обошла его.
На этот раз он ее пропустил. Он стоял и смотрел, как толпа, вышедшая из зала бинго, поглотила ее и скрыла из его поля зрения.
Он отошел, шатаясь, в сторону, вышел из бесконечного потока пешеходов, оперся о стальной барьер. И впервые в своей жизни Норман начал сомневаться, не сошел ли он с ума.
Небольшая церковь находилась позади кортов для игры в сквош и бадминтон. Это было самое обычное кирпичное строение, которому, казалось, было самому неловко за свое существование, и поэтому оно пряталось тут, опасаясь оскорбить кого-нибудь своим видом. Невысокое крыльцо вело к арочному порталу с распятием над ним. На небольшой доске висело объявление, сообщавшее, что по воскресениям причастие проводится в 9 утра, а утреня в 11. 30. Вот и все, что обозначало функции этого здания.
По будням церковь была открыта с 11 утра до 9 вечера, чтобы ее могли посещать те отдыхающие, которые испытывали необходимость в утешении спокойной атмосферой церкви. Дополнительный сервис в лагере, стоимость его ничтожна. Капеллан лагеря большую часть времени проводил в игровом зале — он подчеркивал, что для него важно поддерживать отношения с современной молодежью, которая, возможно, однажды увидит Свет.
Преподобному Уиллису нравились летние месяцы; это был уже его третий сезон в лагере, и он надеялся, что будет и четвертый, Здесь он чувствовал себя гораздо спокойнее, чем в приходе, где он помогал викарию. Здесь его время принадлежало ему, проблем не было. Мало кто из отдыхающих посещал церковь регулярно, число прихожан редко превышало тридцать человек, и его почти не беспокоили в течение недели. Тепленькое местечко, он этого и не скрывал. Но ведь кто-то должен его занимать, так почему бы и не он?
В тридцать три года он начал толстеть. Больше всего он чувствовал это в жару, когда он не хотел напрягаться ни умственно, ни физически, самое большое его физическое напряжение была игра в настольный теннис.
Службы становились все скучнее, они все время повторялись. Он был уверен, что прихожане о его проповедях того же мнения. Единственным разнообразием были псалмы и гимны, а его еженедельное обращение становилось все короче и короче. Никто его особенно не слушал, кроме, может быть, этой странной пары на первой скамье, которые были на причастии. Он обратил внимание на них на прошлой неделе, они, очевидно, приехали в лагерь на двухнедельный срок.
— Помолимся, — он снова взглянул на них сквозь сплетенные пальцы. — Помолимся за больных и нуждающихся, за родственников и друзей, оставшихся дома. — Ну вот, теперь пусть помолятся или постоят на коленях пару минут и поразмышляют. Они, конечно же, не хотят, чтобы он читал им что-то из молитвенника.
Этот мужчина действительно молился. Глаза его были закрыты, губы шевелились, когда он беззвучно произносил свои сокровенные мысли, каковы бы они ни были. Или же это лишь фасад, притворство, доведенное до совершенства, чтобы поразить других молящихся, подумал капеллан. Мужчина был очень худой, коричневый воскресный костюм висел на нем, как на вешалке. Редеющие седые волосы, острые, резкие черты лица. Религиозный маньяк, может быть, член какой-то отколовшейся секты, охваченной собственными верованиями, различным толкованием Библии. Он молился страстно, и если бы слова его молитвы произносились вслух, это был бы крик. От подобной мысли капеллану стало не по себе.
Стоящая с мужчиной женщина все время украдкой поглядывала на него, почти в страхе. Она тоже была худая, но повыше ростом и на пару лет моложе, может быть, ей не было еще пятидесяти. Ладони ее были крепко прижаты одна к другой, кончики пальцев шевелились в явном волнении. На ней было поношенное черное платье, которое она, видимо, надевала пятьдесят два раза в год и на похороны. Многострадальная, боявшаяся обидеть своего мужа, но все равно беспокоившаяся о нем.
Преподобный Уиллис тайком взглянул на свои часы; надо дать им еще минуту, использовать время до конца. Это притворство, но для их же блага. Люди всегда интересовали его. Среди всех этих миллионов людей в мире не было совершенно одинаковых двух — ни по внешности, ни по характеру, и это было второе по счету величайшее чудо после создания самой жизни. Он играл в игру: угадывал, кто из прихожан чем занимается в жизни, заводил на них в уме досье. Подтверждения он не получал почти никогда, потому что обычно не видел их после службы.
Он с трудом поднялся на ноги, испытав легкое головокружение, что его слегка насторожило, но он отнес это на счет жары.
Кивок органисту; благословение, затем последний гимн и все — до следующего воскресенья.
— Да пребудет милость Божия… — этот тип все еще молился, губы его беспрестанно шевелились, — Возлюбим же Господа в сердцах и умах наших, ныне и навеки… Споем теперь гимн номер 247…
