Керсти слегка покраснела. Пусть вялая и сонная, но глупой ее никак нельзя было назвать.
– Понимаю, – сказала она. – Ты в этом уверена? А я не могла бы… Я хочу сказать, может, я сварю тебе чашечку кофе?
– Кофе? – переспросила Джулия. Напоминание о кофе заставило вдруг почувствовать, как страшно пересохло в горле. – Да, – заключила она, – недурная идея.
Приготовление кофе не обошлось без травм, впрочем, незначительных. Любое дело, за которое бралась Керсти, тут же обрастало сложностями. Она стояла на кухне у плиты, кипятила воду в кастрюльке, которую до этого искала минут пятнадцать, и думала, что, возможно, ей не следовало сюда приходить. Джулия всегда так странно на нее смотрит, словно огорошенная тем фактом, что она не погибла в утробе матери. Впрочем, неважно. Ведь это Рори просил ее зайти, разве нет? И этого было достаточно. Она бы не променяла шанса хоть раз увидеть его улыбку на тысячу Джулий.
Минут через двадцать пять подъехал фургон – время, за которое женщины дважды делали попытку завести разговор, и оба раза не получалось. Слишком уж мало у них было общем: Джулия мила, красива, ей перепадали все взгляды и поцелуи, Керсти же была девушкой с вялым рукопожатием, и если глаза ее когда-нибудь и блестели, как у Джулии, то только от слез – до плача или после него. Она уже давно решила для себя, что жизнь несправедливо устроена. Но отчего, когда она уже смирилась с этой горькой правдой, жизнь непременно тычет ее носом еще и еще раз?
Она исподтишка наблюдала, как работает Джулия. Казалось, эта женщина не бывает некрасивой ни при каких обстоятельствах. Каждый жест – скинутая тыльной стороной ладони прядь волос со лба, сдувание пыли с любимой чашки – был отмечен легкостью и изяществом. Наблюдая за ней, она поняла причину собачьей привязанности Рори к этой женщине, а поняв, ощутила новый приступ отчаяния.
Наконец появился и он, щурясь и весь в поту. Полуденное солнце пекло немилосердно. Он улыбнулся ей, обнажив немного неровный ряд зубов, – улыбка, перед которой, как ей казалось еще недавно, в день первой их встречи, было невозможно устоять.
– Рад, что ты пришла, – сказал он.
– Счастлива помочь, чем могу, – ответила она, но он уже отвернулся – к Джулии.
– Ну, как дела?
– Я прямо голову теряю, – ответила она.
– Ладно, хватит тебе возиться, можно и передохнуть, – заметил он. – В этот заезд мы захватили кровать, – он заговорщицки подмигнул ей, но она, похоже, не обратила внимания.
– Может, помочь с разгрузкой? – спросила Керсти.
– Льютон и Боб уже занимаются этим, – ответил Рори.
– О…
– Но готов полжизни отдать за чашечку чая.
– Мы никак не найдем этот чай, – сказала Джулия.
– Ага… Ну тогда, может, кофе?
– Конечно! – торопливо воскликнула Керсти. – А те двое, что будут?
– Они тоже умирают от жажди.
Керсти снова отправилась на кухню, наполнила кастрюльку почти до краев и поставила на огонь. Из двери было видно, как Рори в прихожей распоряжается разгрузкой. Они внесли кровать – настоящее брачное ложе. Она изо всех сил старалась отогнать возникшую перед глазами картину – он, лежа на этой кровати, обнимает Джулию, – но не могла. Стояла, глядя на воду в кастрюльке, следя за тем, как она закипает и над плитой поднимается пар, и все то же видение их утех, от которого болезненно ныло сердце, возвращалось к ней снова и снова.
* * *
Когда мужчины удалились сделать последний в этот день заход за мебелью, терпение Джулии лопнуло окончательно. Это просто какое-то несчастье, твердила она, в этих чемоданах, сундуках и коробках все уложено кое-как. Приходится раскапывать кучу ненужных вещей, прежде чем доберешься до самого необходимого. Керсти молчала, занимаясь на кухне перемыванием запыленной посуды.
Громко чертыхаясь, Джулия решила прерваться и вышла на крыльцо выкурить сигарету. Прислонилась к дверному косяку и глубоко вдохнула горьковатый воздух. Хотя было только 21 августа, весь день в воздухе висела легкая дымка гари, напоминающая, что осень близко.
Во всех этих хлопотах день пролетел совершенно незаметно, и внезапно теперь, стоя на верхней ступеньке, она услыхала колокольный звон, сзывающий прихожан на вечернюю службу; звук накатывал ленивыми волнами. Он успокаивал и умиротворял. И она вдруг вспомнила детство. Воспоминание не было конкретно, не то, чтобы перед ней предстал какой-то определенный день или место, нет. Просто возникло ощущение, что она вновь молода, она ребенок… Ощущение имело привкус тайны.
Года четыре прошло с тех пор, как она последний раз заходила в церковь. Да, то был день свадьбы ее и Рори. Воспоминание об этом дне, вернее, о надеждах, связанных с ним, которым так и не суждено было сбыться, наполнило ее сердце горечью. Она повернулась и вошла в дом под все усиливающийся звон колоколов. После улицы, озаренной лучами заходящего солнца, ей показалось, что в доме особенно темно и мрачно. Она так страшно устала, что хотелось плакать.
Придется еще собирать эту кровать, чтоб было куда приложить голову ночью, а ведь они еще даже не решили, в какую из комнат ее ставить. Вот этим и надо заняться прямо сейчас, и немедленно, чтоб не входить в заваленную вещами гостиную и не видеть эту Керсти с вечно кислым, похоронным выражением лица.
Колокол все еще звонил, когда она распахнула дверь, ведущую на второй этаж. Первая из трех находившихся там комнат била самой просторной, казалось бы, чем не спальня? Но солнце еще не проникало в нее (а возможно, и вообще никогда не проникает), на окнах висели тяжелые шторы. Здесь было прохладней, чем в любом другом уголке дома, но воздух спертый. Она пересекла комнату по диагонали и подошла к окну поднять шторы.
И тут, стоя у подоконника, она вдруг обнаружила очень странную вещь. Оказывается, штора была прибита гвоздями к оконной раме, надежно охраняя помещение от проникновения малейших признаков жизни с улицы. Она попыталась отодрать ткань, но безуспешно. Человек, прибивший штору, потрудился на совесть.
Ладно, ничего, когда Рори вернется, она заставит его взять гвоздодер и заняться этим. Она отвернулась от окна и вдруг неожиданно отчетливо осознала, что колокол все еще сзывает прихожан. Что это, неужели они еще не пришли на службу? Неужели этого крючка с приманкой, сулящего райское блаженство, оказалось недостаточно? Мысль промелькнула в голове, не успев толком оформиться. А колокол все звонил, казалось, от звука вибрирует сама комната. Ноги ее, и без того ноющие от усталости, слабели и подгибались с каждым новым его ударом. Голова раскалывалась от боли.
Отвратительная комната, решила ока, душная, а мрачные стены холодные и влажные даже на вид. Хоть места тут и много, но Рори ни за что не убедить ее использовать эго помещение в качестве главной спальни. Пропади она пропадом.
Она направилась к двери, до нее оставалось всего около метра, как вдруг в углах что-то скрипнуло, а дверь со стуком захлопнулась. Нервы Джулии были на пределе. Она с трудом сдержалась, чтоб не разрыдаться. И вместо этого просто сказала:
– Да поди ты к дьяволу! – и ухватилась за дверную ручку. Повернулась она легко (а почему бы, собственно, и нет?), но Джулия почувствовала страшное облегчение. Дверь распахнулась. Снизу из холла струились тепло и розовато-золотистый свет.
Она затворила за собой дверь и с чувством странного удовлетворения, которому, казалось, не было причин, повернула ключ в замке.
И едва успела это сделать, как колокольный звон тотчас же прекратился.
– Но это же самая большая из комната.
– Она мне не нравится, Рори. Там сыро. Можно использовать крайнюю комнату.
– Если только удастся протолкнуть эту чертову кровать в дверь.
– Почему бы нет? Ты ведь знаешь, это можно.
– Зря только площадь будет пропадать, – возразил он, в глубине души прекрасно понимая, что сдаться все равно придется.
– Мамочке лучше знать, – сказала она и улыбнулась ему глазами, в похотливом выражении которых било мало материнского.
Времена года тянутся друг к другу, как мужчины и женщины, в стремлении избавиться, излечиться от своих крайностей и излишеств.
Весна, если она длится хотя бы на неделю дольше положенного срока, начинает тосковать по лету, чтоб покончить с днями, преисполненными томительном ожидания. Лето, в свою очередь, задыхаясь в поту, стремится отыскать кого-то, кто умерил бы его пыл, а спелая и сочная осень устает в конце концов от собственного великодушия и рада острой перемене, переходу к холодам, которые убивают ее плодовитость.
Даже зима, самое неприветливое и суровое время года, с наступлением февраля мечтает о пламени, в жаре которого истаяли бы ее наряды. Все устает от себя со временем и начинает искать противоположность, чтобы спастись от самого себя.
