было уходить.
Она встала, заставила погаснуть огонь. Размяла кисти рук. Посмотрела на небо сквозь тёмное стекло. Сняла куртку, осторожно убрала со спящего Даньи ковёр, завернула мальчика в свою куртку и взяла на руки. Было уже совсем холодно, а он ушёл в лес в одной домашней одежде.
Она отодвинула засов локтем — на самом деле он не очень-то и держал — и вышла в ночь. Закусив губу, кое-как, опять же локтем, прижала к стене и подняла дверной крючок. Отпустила. Он попал в скобу, и Долли, отвернувшись, как могла быстро пошла по направлению к городу.
Между событиями в лесу всегда проходит какое-то время, и сейчас у неё было окно. Она понимала, что идти ещё далеко, но не настолько далеко, чтобы считать это невозможным. Она, может, и осталась бы, пусть даже тот, с железными зубами, прошёл совсем рядом. Но вот поддельный Даньи её на самом деле испугал. И призрачный след тоже. Слишком беспокойное место.
Всё равно выбора, по сути, не было. Долли понимала, что вряд ли сегодняшняя ночь закончится для неё хорошо, и потому постоянно двигалась, действовала — чтобы не признаться самой себе, что переоценила свои силы, и что, скорее всего, ни её, ни Даньи никто больше не увидит. Нет, увидит, конечно — её тело, бесцельно бродящее по лесу в неутолимой жажде, а может, если гибель будет милосердна — её или Даньи кости, засыпанные листьями, или забитые в дупло, или развешенные по деревьям над головой. Кто знает. У неё была одна маленькая надежда на благополучный исход — то, что она теперь шла без ножа. Но в случае прямого столкновения с каким-нибудь порождением или жертвой Леса она была безоружна. Оставалось надеяться на Рюге, но кто его знал, как поведёт себя рисунок.
Она шла, как могла быстро, думая о разном и стараясь не оглядываться. Она надеялась больше никого не встретить, но понимала, что это почти невероятно.
От постоянной спешки Долли в конце концов стало казаться, что она и правда убегает от кого-то конкретного. Она поймала себя на этом, когда в третий раз нервно оглянулась назад. Горячий пот тёк по телу под одеждой, но кожа тут же замерзала. Дыхание сбилось, облака пара, разрываемые ветром, застилали глаза. Лес трещал и шатался.
У неё кончались силы. Даньи впал в глубокий сон, лишь изредка постанывая, и, казалось, потяжелел в полтора раза. Нервы устали не меньше, чем мышцы. Какая-то беспросветная, давящая, самоубийственная тревога и жалкое, всхлипывающее раздражение навалились на неё, выкручивая руки и выжимая ненужные слёзы. Излучение магии, грязное, неочищенное. Обычно оно действовало не так сильно, но сегодня она слишком устала. Гораздо легче выносить из Леса всякий хлам, чем выводить живых людей.
Судорога схватила мышцу, и Долли захотелось бросить Даньи на землю и зло расплакаться, молотя землю кулаками. Да это же нервная лихорадка, вдруг поняла Долли. Лесная болезнь. Вот ещё не хватало.
От понимания причин стало легче, но идти дальше она не могла. Последствие грязного лесного фона — лесная болезнь — валила с ног быстро и минимум на три дня. Суставы болели, как при тяжёлом ревматизме, нервы были на взводе, иногда пропадало сознание. Бред, конечно, куда без этого — не такой страшный, как у попавших в лес сомнамбул, но весёлого тоже мало. Лучше любой грипп, подумала Долли. Ещё и Даньи может заразиться.
Она хотела опустить его на землю, но потеряла равновесие и упала. На локти, так что лязгнули зубы. Правый локоть обожгло огнём, она отпустила Даньи и раздражённо выдернула руки. Губы пересыхали, быстро, глаза начинали гореть, как при простуде. Она взглянула на локоть. Так и есть. Свезла. Рукав продрала.
Отодвинув Даньи в сторону, она увидела, что поранилась о чей-то пробитый череп в истлевшем железном венце. Рассыпанные фаланги пальцев, перемешанных с лесным сором, держали проржавевшую рукоять с обломком лезвия. Бойня давно уже закончилась, а кровь всё льётся, нервно подумала Долли, оглядываясь по сторонам. Кровь в Лесу — это плохо. Лучше бы ей было не разбивать локоть. Кровь и кости. Ну да ладно, нужно было идти дальше — первый приступ отхлынул, как грязный прилив, и, она знала, до следующего у неё есть ещё час. Потом, до третьего — полчаса. Последующий приступ будет отделять от него только пятнадцать минут, затем перерыв сократится до семи, после того — до трёх, а потом её просто перестанет отпускать.
Час. До опушки. С Даньи.
Да никогда.
Она решила, что пройдёт сколько сможет, потом разбудит его. Вначале было легче — Даньи мог ходить сам, хоть и медленно. Нужно было только подталкивать его в правильном направлении. Но он был просто ребёнком и быстро устал, впав в более глубокий сон, и ей пришлось нести его, пока они не увидели ту проклятую избушку.
— Я не могу встать, значит, за тобой придёт другой. Я не могу встать, значит, за тобой придёт другой. Я не могу встать, и за тобой придёт другой. — Даньи опять начал говорить, тихо, монотонно, своим сонным детским голосом, и Долли в отчаянии сжала зубы.
— Замолчи, — прошипела она.
— Я не могу, и придёт другой. Придёт.
— Замолчи!
— Придёт.
— Да замолчи же ты, — взмолилась Долли. — Я знаю, что придёт, а если ты не замолчишь, то придёт быстро.
Кровь капала в листья, оставляя отметины. Надо бы забинтовать.
Череп зашевелился, застучал зубами, на большее его не хватало. Лес костей, с усталой ненавистью подумала Долли. К ненависти странным образом примешивалось сожаление. Лес на костях, кости на ветвях. Гибель породила это место, гибелью оно и живёт. Сейчас за ней, утратившей телесную целостность, придёт кто-то из потерявшихся, из тех, кто ещё способен ходить, раз уж потревоженные ею кости бессильны. Кровь, попавшая на череп, впиталась. Долли оторвала вязаную манжету, которую сама когда-то пришивала к рукаву, и перетянула рану. Свитер было жалко.
Долли вдруг поняла, что на неё смотрят, и, оставив попытки поднять Даньи, повернулась к лесу. Уставшие глаза различили медленное, пьяное движение в холодной, дымчатой темноте.
Далеко. Можно ещё оторваться. По крайней мере, это просто потревоженные мёртвые, а не какое-нибудь чудовище. Хотя, где один, там и второй. А тем более в Лесу. Тяжёлое наследие Бойни.
Долли взяла мальчика на руки и пошла, как могла быстро, вперёд, прочь от упорной, смутной фигуры. Лучше действовать, чем бездействовать, учила её как-то Бренда. Ещё до того, как Джетту сказал ей то же самое. Бренда, которая собственноручно зарубила себя топором.
О, если бы
