Он приблизился к нам, довольно низко, но без малейшей тени подобострастия поклонился моему товарищу и отвесил легкий поклон мне.
— Прошу простить, ваша светлость, что вынужден был опоздать к столу. Никак не могли остановить кровь. — Он указал на свою покоящуюся на груди поврежденную руку и занял стул, напротив которого стоял чистый прибор. Голос его звучал вежливо, но холодно.
— Пустяки, Карл. — Граф участливо посмотрел на вновь прибывшего и опять повернулся ко мне: — Это Карл, мой управляющий и верный помощник. А этот господин, — он назвал мое имя, — мой старый друг и товарищ еще по университету.
Мы оба привстали и кивнули друг другу.
— Так это вы… — почему-то несколько волнуясь, промолвил я. — Так это вы пострадали сегодня из-за меня? Право же, мне очень неловко… я просто в отчаяньи, что вы подверглись столь серьезной опасности!
(Вообще-то, честно говоря, я вовсе не собирался произносить этих покаянных слов, по крайней мере, далеко не в таком заискивающем тоне, но сверлящий взгляд серых, чуть выпуклых глаз управляющего буквально сковал меня, и речь получилась сами видите какой.)
— О сударь, ничего страшного, — улыбаясь тонкими губами, проговорил Карл. — Мой долг был встретить гостя господина графа, и я безмерно виноват, что опоздал к поезду. А это, — он небрежно кивнул на раненую руку, — ерунда. Я оказался неосторожен и подпустил гадину слишком близко, ружье же, к несчастью, дало осечку.
— Ну и ладно, дорогой Карл. Все хорошо, что хорошо кончается! — воскликнул мой друг. — И, думаю, что небольшое, чисто символическое вознаграждение…
— Нет-нет, господин граф, — тихо, но непреклонно возразил управляющий. — Об этом не может быть и речи, я сам во всем виноват. — Он повернулся в мою сторону и опять улыбнулся одними губами: — Просто в следующий раз мне следует быть чуть попроворнее. Не так ли, ваша милость?
Обычно я хорошо сплю на новом месте. Не знаю, что тому причиной — быть может, несколько беспорядочная так называемая светская жизнь, тот образ существования, который я веду вот уже наверное лет десять и которому пока что, увы, не видно конца. А может, я вообще толстокож от природы и потому не обращаю особого внимания на подобные мелочи и условности бытия, как, например, обязательный ночлег под собственной крышей, — не знаю и никогда не задумывался над этим. Однако в ту ночь я, к великой досаде на весь белый свет и, в первую очередь, самого себя, никак не мог уснуть.
Сперва я долго сетовал в душе на необыкновенно поздний и одновременно слишком уж обильный и сытный ужин, который закатил в мою честь новоиспеченный господин граф, — такое пиршество пополуночи наверняка смогло бы лишить сна и покоя самого крепкого гуляку гусара, а я не то чтобы был не очень крепким, но все-таки никогда не служил в гусарах. А вот потом… Потом я услышал сквозь тихий шелест листвы, прямо под своим окном, приглушенный, невнятный разговор.
Я прислушался, но слов разобрать было невозможно, хотя окно я оставил на ночь открытым. Собеседники, а их, судя по голосам, было трое, говорили почти шепотом да вдобавок еще на каком-то жутчайшем, очевидно, местном диалекте или жаргоне. К тому же у меня создалось впечатление, что либо они в масках, либо рты их прикрыты платками — говорили эти люди… Ну, можете себе представить, как говорит человек, если на него надеть маску или же хотя бы прикрыть ему рот платком.
И вот минут через десять такого невольного подслушивания (хотя можно ли это назвать подслушиванием? — я не разобрал ни слова) вдруг все стихло, а потом раздался легкий треск, словно кто-то неосторожно наступил на тонкий сучок.
Видимо, на того, кто произвел этот явно не предусмотренный программой шум, зашикали, зашипели — и вновь воцарилась мертвая тишина. А через минуту-другую я услышал, как кто-то, сопя и едва сдерживая прерывистое дыхание, карабкается вверх по стволу старого вяза, корявые ветви которого едва ли не свешивались в окно спальни.
Сами понимаете, что после этого ни о каком крепком и здоровом сне не могло уже быть и речи. Я весь буквально сжался под одеялом, в то время как рука моя вцепилась в кожаный бок брошенного на тумбочке у кровати саквояжа. Бесшумно раскрыв его, я нащупал револьвер и осторожно подтянул к себе под одеяло. Он был такой ледяной, что я моментально покрылся мурашками. Хотя, впрочем, наверняка совсем и не от холода.
Дополнительным и весьма существенным неудобством моего положения было то, что кровать стояла изголовьем к окну, в каких-нибудь паре шагов от него, и хотя ночь была довольно ясной и звездной, а желтоватый толстый блин Луны освещал бЛльшую часть комнаты, мне, чтобы не оказаться застигнутым врасплох, с одной стороны, но и не выдать таинственным злоумышленникам раньше времени, что я не сплю, — с другой, пришлось буквально вывернуть шею и сквозь полуопущенные ресницы наблюдать за матовым проемом окна. Ужасно, ужасно неудобная и тягостная поза, и ужасно неуютное чувство — трусливого ожидания, когда же наконец в нем хоть кто-нибудь да появится.
От этого чертовски неловкого положения у меня на какой-то миг сперло дыхание. Сглотнув, я непроизвольно зажмурился, — а когда вновь приоткрыл глаза, в квадрате окна уже был некто. Мне он показался бесформенным и безобразным, менее всего похожим на человека — скорее на громадного, волосатого орангутана.
Не знаю, почему — все шло уже на каких-то таящихся, очевидно, в подсознании каждого, даже более-менее цивилизованного человека первобытных рефлексах, — но я, как это ни странно и удивительно, — не выстрелил!..
Да-да, я не выстрелил… То есть, выстрелил, но не сразу — сначала я заорал как бешеный и в мгновение ока скатился с кровати на пол. Впрочем, скатился не то слово. Упал, рухнул, слетел — это гораздо точнее.
И — должно быть, вовремя, потому что вместе со стуком от падения собственного тела я услышал и глухой удар над головой, где-то чуть сбоку. И вот тогда-то я снова закричал и, все еще распластанный на полу, начал посылать в оконный проем пулю за пулей.
Не знаю, попал или же нет, но только бесформенный силуэт на подоконнике, теряя равновесие, вдруг взмахнул руками, лапами, крыльями — черт его знает, чем, — и, ломая своей тяжелой тушей ветки и сучья, с отчаянным ревом полетел вниз.
Потом раздался стук массивного тела оземь, возбужденные, но все столь же невнятные голоса и вскрики и, наконец, уже довольно громкие звуки удаляющихся торопливых ног. Потом все стихло,
Я стоял посреди спальни и как безумный смотрел то на пустое уже окно, то на блестящий револьвер в своих руках. Наверное, со мной случился шок: я впал в какое-то тупое оцепенение и даже более того — изо всех сил желая кинуться к проклятому окну, не мог тем не менее сделать ни шагу; ноги мои словно намертво приросли к устланному мягким персидским ковром полу.
