Субботу, восемнадцатого, я провел в полной тьме, терзаемый мыслями и воспоминаниями, грозившими побороть мою немецкую волю. Кленце обезумел и погиб прежде, чем достиг этих губительных останков невообразимо далекого прошлого, и звал меня с собой. Что, если судьба в самом деле сохранила мне рассудок только для того, чтобы непреодолимо увлекать меня к концу, более жуткому и немыслимому, чем в состоянии придумать человек? Поистине, мои нервы были болезненно напряжены, и я должен отбросить эти впечатления: они для слабых.
Всю субботнюю ночь я не спал и включал свет, не думая о будущем. Раздражало, что электричество иссякнет раньше воздуха и провизии. Я вернулся к мысли о легкой смерти без мучений и осмотрел свой автоматический пистолет. Под утро я, должно быть, уснул со включенным светом, так что проснулся во тьме, чтобы обнаружить, что батареи мертвы. Я зажег одну за другой несколько спичек и отчаянно сожалел о непредусмотрительности, с которой были сожжены несколько имевшихся у нас свечей.
После того, как погасла последняя зажженная спичка, я очень спокойно остался сидеть в темноте. Пока я размышлял о неизбежном конце, мой разум пробежал все прежние события, и вывел нечто странное, что заставило бы содрогнуться человека послабее и посуевернее.
ГОЛОВА СВЕТЛОГО БОГА НА СКУЛЬПТУРАХ СКАЛЫ-ХРАМА ТА ЖЕ, ЧТО И НА КУСОЧКЕ РЕЗНОЙ КОСТИ, КОТОРУЮ МЕРТВЫЙ МОРЯК ПРИНЕС ИЗ МОРЯ И КОТОРУЮ БЕДНЫЙ КЛЕНЦЕ УНЕС ОБРАТНО В МОРЕ.
Я был слегка ошарашен этим совпадением, но не ужаснулся. Только слабый ум торопится объяснить уникальное и сложное примитивным замыканием на сверхъестественном. Совпадение было странным, но я был слишком здрав в суждениях, чтобы связывать несвязуемое или неким диким образом ассоциировать ужасные события, приведшие от случая с «Виктори» к моему теперешнему ужасному состоянию. Чувствуя потребность в отдыхе, я принял успокоительное и поспал еще. Состояние моих нервов отразилось и в снах: я слышал крики тонущих, видел мертвые лица, прижатые к иллюминаторам. Среди мертвых лиц было и живое — насмешливое лицо юноши с костяной статуэткой.
Описывать мое пробуждение следует с осторожностью, потому что мои нервы совершенно расстроены и галлюцинации перемешиваются с фактами. Физиологически мой случай очень интересен, и очень жаль, что его не могли пронаблюдать компетентные немецкие специалисты. Открыв глаза, первым делом я ощутил всепоглощающее желание посетить храм-скалу; желание росло с каждым мгновением, но я почти автоматически переборол его чувством страха, которое срабатывало как тормоз. А следом на меня снизошло ощущение света среди тьмы. Я словно бы увидел фосфоресцирующее сияние в воде, пробивавшееся сквозь иллюминаторы, обращенные к храму. Это возбудило мое любопытство, ибо я не знал глубоководных организмов, способных испускать такое свечение. Но прежде чем я разобрался, пришло лишнее ощущение, своей иррациональностью заставившее меня усомниться в объективности всего, что регистрировали чувства. Это была слуховая галлюцинация: ритмичный, мелодичный звук какого-то дикого, но прекрасного хорального гимна, идущего словно извне, сквозь абсолютно звуконепроницаемую оболочку У-2. Убежденный в своей психической аномальности, я зажег несколько спичек и налил себе большую дозу бромистого натрия, казалось, успокоившего меня до уровня отключения иллюзии звука. Но свечение осталось; было трудно подавить желание пойти к иллюминатору и доискаться его источников. Свечение было настолько реальным, что скоро я мог видеть с его помощью знакомые предметы вокруг, я видел даже склянку из-под брома, а ведь я не знал, где она лежит. Последнее заинтересовало меня — я перешел каюту и дотронулся до склянки. Она была именно там. Теперь я знал, что свет или реален, или он часть галлюцинации настолько стойкой, что я не могу надеяться подавить ее; поэтому, отказавшись от сопротивления, я поднялся в рубку взглянуть, что же именно светит. Может быть, это другая подлодка, несущая спасение?.. Хорошо, что читатель не принимает ничего этого на веру, ибо когда события преступают естественные законы, они неизбежно становятся субъективными и нереальными созданиями моего перенапряженного рассудка. Поднявшись в рубку, я нашел, что море светится куда меньше, чем я ожидал. То, что я увидел, не было гротескным или ужасающим, однако видение убрало последние опоры доверия моему сознанию. Вход и окна подводного храма, высеченного в скале, ясно горели мерцающим светом, будто от могучего светильника внутри.
Дальнейшие события хаотичны. Пока я смотрел на жуткое свечение, я стал жертвой необычайной иллюзии — настолько экстравагантной, что я не смогу даже рассказать о ней. Мне грезилось, что я различаю в храме предметы, предметы неподвижные и движущиеся; казалось, опять зазвучал призрачный хорал, явившийся мне, когда я проснулся первый раз. И надо всем росли думы и страхи, центром которых были юноша из моря и костяная фигурка, облик которой повторялся на фризах и колоннах храма передо мной. Я подумал о бедном Кленце — где-то покоится его тело с идолом, которого он унес обратно в море? Он предупреждал меня о чем-то, а я не внял — но ведь он был мягкохарактерный рейнландец, обезумевший от событий, которые пруссак переносит с легкостью.
Дальше все очень просто. Мое стремление выйти наружу и войти в храм стало уже необъяснимым и повелительным зовом, который решительно нельзя отвергнуть. Моя собственная немецкая воля больше не контролирует моих действий, и с этого времени усилие воли возможно только во второстепенных случаях. То же безумие, что погнало Кленце к его смерти, незащищенного, с непокрытой головой прямо в океан; но я пруссак и трезвомыслящий человек и до конца использую все то немногое, что еще не кончилось. Когда я впервые понял, что должен идти, я подготовил свой водолазный костюм, шлем и регенератор воздуха для срочного погружения; закончил эту поспешную хронику событий в надежде, что она когда-нибудь достигнет мира. Я запечатаю манускрипт в бутылку и доверю ее морю, когда насовсем оставлю У-29.
Во мне нет страха, даже после пророчеств безумного Кленце. То, что я видел, не может быть правдой: я знаю, что это мое собственное сумасшествие и по большей части оно объясняется кислородным голоданием. Свет в храме — чистейшая иллюзия, и я умру спокойно, как истинный немец, в черных и забытых глубинах. Этот дьявольский смех, который я слышу, дописывая, звучит только в моем слабеющем мозгу. Поэтому я тщательно надеваю свой костюм и отважно шагаю вверх по ступеням в древний храм, в эту молчащую тайну неизмеримых вод и несочтенных лет.
