Ознакомительная версия.
— Что ж это за пакость такая? — возопил изумленный Добрило.
— Вестимо что, — забубнили мужики, стуча зубами. — Это букашки наши от Хреста твово бегуть…
Строгим взором поглядел вокруг Добрило и убедился, что в данном случае глас народа и впрямь оказался гласом божьим. Несметные полчища букашек, покинув тела, шевелюры и бороды своих хозяев, видимо сомневаясь в их стойкости и дальнейшей жизнеспособности, образовали из тел своих сотоварищей живые понтонные мосты и решительно устремились на берег. Стройные колонны насекомых дружно атаковали боярскую дружину, которая усердно почесывалась в своих панцирях и кольчугах. Лошади воинов крутились на месте, вставали на дыбы и усердно мели хвостами.
— Ступай себе с богом, болярин! — взмолились мужики. — С верой твоей мы сами как-нибудь разберемся. Вишь, наши букашки совсем озверели. Съедят они тебя, как твой бог свят — съедят!
Воибор Добрило раскрыл было рот, чтобы рявкнуть на смердов начальственным матерным рыком, но, убедившись, что сам уже почти окружен превосходящими силами голодного зверья, приказал трубить ретираду и поспешил удалиться, прокляв на прощанье и букашинцев, и всю их алчную живность.
Трудно сказать, проклятие ли боярина или обилие насекомых оберегали городок от лихих исторических катаклизмов. Лишь раз букашинцам довелось выдержать настоящую битву со случайно заблудившимся в этих местах батыевым разъездом. В том бою полегли пятьсот букашинцев, все мужское население города и все до единого пятнадцать татар. В память об этом историческом сражении и была воздвигнута часовня, в стенах которой похоронили героических защитников города. Правда, в годы повального порушения церквей и этот древний храм был подорван трехтонным зарядом динамита, отчего вмиг развалился почти весь город, а оставшиеся в живых жители в момент оглохли и многие навсегда (потому-то, говорят, в войну их и в армию не брали). Дальнейшие отечественные беды не обходили городок стороной, хоть и не задерживались надолго. Хоругвь польских гусар выстояла здесь не более суток, французы — лишь заночевали, а немец — так и вовсе позорно бежал, обливаясь карболкой и развесив по округе тревожные вывески и надписи крупные готическими буквами: Achtung! Bucaszchein!
* * *
Вечером того же дня баянист и бузотер Гришка Семужкин с трудом добирался к родимому дому. Путь его был крут и извилист. Во-первых, потому, что улицы размыло после дождя и редко какую можно было пересечь, не оставив в грязи сапога. Во-вторых, на небе не было видно ни звездочки, ни краешка месяца, хоть вчера он красовался вовсю. В-третьих же, идти Гришке было трудно потому, что всю минувшую ночь и весь день Гришка гулял на свадьбе у своего племянника в деревне Лепилино.
Гришка брел, волоча за собой инструмент, спотыкаясь и падая, поминутно увязая в грязи и сопровождая каждый свой шаг непереводимыми сочетаниями из двух, трех и более букв.
Вдалеке уже загорелся огонек родного его дома, когда из темной подворотни поразительно знакомым скрипучим голосом его окликнули:
— Гринь, а Гринь?
— Ну че те-е? — отозвался он, мутным взором упираясь во тьму.
— Ты… подь сюды, а? — негромко позвал неизвестный.
— А… язви твою бога в душу… — пробормотал Гришка, но подошел.
Пожилой мужчина в прорезиненном плаще, понурив голову и не глядя Гришке в глаза, попросил у него сигарету. Гришка щедро сунул ему пачку «примы». Покопавшись в ней и перебрав все, мужчина выбрал сигарету, потер, понюхал, точь-в-точь как Гришкин покойный дядя Макар Селиверстыч, что прошлым летом утонул в Букашке. Прилепив сигарету ко рту, мужчина попросил огоньку.
— Ить ведь… — буркнул Гришка, но бросил свой баян на землю, отчего тот жалобно взрыдал, полез в карман за спичками, достал их и зажег. И лишь когда мужчина начал прикуривать, обхватив по дядиной манере гришкины руки своими холодными и влажными пальцами, Гришка, уже начавший помаленьку трезветь, бросил взгляд в его хмурое, востроносое лицо и с сомнением брякнул:
— Ты, что ли, дядя Макар?
Пустив облачко смрадного дыма, мужчина поднял на него глаза и кивнул.
— Я, Гринь, я. Кому и быть, как не мне?
Помолчали.
— Ну, и как вы тут? — вздохнув, спросил Макар Селиверстыч.
— Да… живем… — Гришка пожал плечами. — Помаленьку…
— Танечка в школу пошла?
— Пошла.
— А Валёк все двойки таскает?
— Все таскает.
— А дед Федор все лежит?
— Лежит. Что ему сдеется? — отозвался Гришка, тоже доставая сигарету. Сунул ее в рот, поджег и озадаченно спросил:
— А ты… Дядя Макар, вроде бы того… только ты не обижайся, а? Ты ж вроде… того, а?
Спички одна за другой ломались в его одеревенелых пальцах.
— Чего это «того»? — переспросил дядя.
— Ну… утоп, вроде…
Три спички, сложенные вместе, наконец-то зажглись, ярко высветив лицо Макара Селиверстыча. Оно было в точности таким, каким его год назад увидел Гришка, когда дядю вытащили спустя неделю после пребывания в омуте: иссиня-черное, с оскаленными зубами и закатившимися фарфоровыми белками.
— Ну… утоп, — подтвердил дядя, дохнув на Гришку запахом тины, гнили и разложения. — Бывает. И не то в жизни бывает.
— Оно-то… конешно… — еле слышно проронил Гришка, с которого моментально сошел весь хмель.
Спички, догорев, обожгли ему пальцы. Гришка, ругнувшись, отбросил их в сторону, еще раз глянул на воскресшего дядю и… совершил виртуозный прыжок с места назад, спиной вперед на самую середину улицы, под лучи единственной городской лампы.
Из темноты вослед ему алчно клацнули зубы.
— Ты… куда ж… Гринь?! Куда?.. — проскрипел дядя, протягивая к нему руки с длинными когтями и заходясь трескучим деревянным смехом. — Сам же ко мне придешь… все — придете!.. — и вновь захохотал.
Этот смех еще долго стоял в ушах Гришки, который несся по улицам родного городка, не разбирая дороги…
* * *
В кооперативном кафе «Чудо-Юдо» в тот вечер, как и всегда по вечерам гремела стереофоническая музыка, и бравый экс-«морской волк» Черноморского пароходства Миня Караулов, стоя за буфетной стойкой, демонстрировал посетителям достоинства видеомагнитофона Джи-Ви-Си, привезенного им из знойного Гонконга. На экране громадного «Шарпа» наяривал чечетку Рэй Паркер, напевая песенку о привидениях, а те, жутковатые и загадочные, преследовали полураздетых девиц и приводили в ужас обывателей.
Собравшийся в полутемной зале с обомшелыми сводами, разрисованными картинками из русских сказок, «цвет города» цокал языками и покачивал головами.
— Вай! Как… скачет! — обратился к арбузнику Тактымбаеву картошечник Абдирянц. — Самсэм как братья Гусакяны.
Ознакомительная версия.
