И все-таки — физику никто не отменял. Даже на том свете. Или это просто так представляет мозг, предлагая порхать там, где и в реальном мире был бы полет? В любом случае, ничего сверхъестественного я не заметил. Ну, лечу и лечу. Пролетел метров пятьдесят — упал. Только что боли не было. А так — очень похоже на обычное падение, например, с мотоцикла. На гонках такое сплошь и рядом показывают. Несется человек, кувыркается, корежит его страшная сила, по земле размазывает. Иногда встает после этого, иногда — нет. Как повезет, в общем.
Вот и я встал. Но что странно — я ведь сразу понял, что кранты, что помер, что не будет возврата, что конец.
Почему-то в этот момент я вспомнил фильм «Приведение» с Пэтриком Суэйзи. Там его героя тупо режут, и он, не осознавая, что уже умер, бежит за преступником, не догоняет сразу, но потом шаг за шагом методично развязывает все накопившиеся за не очень долгую жизнь узелки.
В моем случае факт смерти был таким разительным и однозначным, что мне и в голову не пришло чувствовать себя живым. Но дело даже не в этом. Я вдруг посмотрел на небо и увидел, что оно бесконечно. При жизни я видел небо раз триста с хвостиком, и каждый раз оно представлялось мне натяжным экраном с пробитыми дырками, за которыми маячил свет. Поэтому оно всегда было куполом с тусклыми блестками — не больше. Созвездий, кроме Большой и Малой медведицы, я не знал, хотя мне не раз пытались их показывать волоокие с большими сиськами.
Но теперь я вдруг увидел глубину. Все звезды, от огромных, лохматых, чудовищных, до мелких, еле сверкающих были на разном расстоянии. Они были всех мыслимых цветов — чисто белые, сиреневые, тускло-красные, желтоватые, нестерпимо-синие, некоторые из них заметно мерцали и чуть ли не шевелились. Можно было прикинуть, как лететь от одной звезды до другой, а обе медведицы вдруг стали такими странными пространственными конструкциями, что потеряли знакомые очертания. Когда плоское становится трехмерным — оно вдруг оживает и начинает дышать.
Я смотрел вверх, наверное, полчаса — не мог оторваться. Потом затекла явно несуществующая шея, отчего я поморщился и стал крутить головой. Странно, ведь теперь у меня нет тела, значит — и болеть ничего не может, подумал я, и тут же поправился — мысль движется по законам объекта. Так нас учили на самой, что ни на есть, марксистко-ленинской философии, и я запомнил. У нас были если не хорошие, то часто повторяющие учителя. Согласно физическому движению мысли, в нематериальное существование должны переноситься все болезни, травмы, да, поди, и шрамы тоже. Чтобы от них избавиться, надо их стирать из своей памяти. Наверное, это так, если, опять же, вся эта философия не врет. Я попытался мысленно представить, что шея не болит, но пока не удавалось. Мало того, она еще и очень знакомо похрустывала. Да, не так-то просто отделиться от оболочки.
Посмотрев на руки-ноги и расправив полы летнего светлого очень легкого пиджачка, я убедился, что с одеждой тоже все по-прежнему. Вот небольшое пятно на рукаве — капнул водой, когда заправлял емкость омывателя. Вода была с какой-то химической добавкой и получился легкий неприятный ореол. Вот краеугольный камень, альфа и омега менеджера — сотовый телефон в кобуре на поясе внесезонной марки Нокия. Он тоже не изменился. Я достал его и сделал полную чушь — машинально повторил последний звонок. По иронии судьбы абонентом оказалась Галя. Вот так вот, не знаешь, не ведаешь, а последним человеком в твоей ушедшей жизни оказывается любовница. Это еще ладно. Но почему она же первым в следующей? Хотя насколько это жизнь…
Я был почти уверен, что телефон не заработает, а если даже заработает (электричеству же все равно, через какие параллельные миры проходить), то Галя не ответит, не поймет, не отреагирует или услышит равнодушный белый шум. Но получилось иначе.
— Сейчас зареву, — без всякого приветствия сразу сказала она.
— Что такое? — спросил я.
— Все-таки я первая, кому ты позвонил…
— А тебе что, уже сказали?
— Мужик — он и есть мужик… — со слабой улыбкой ответила Галя, — я сразу почувствовала. Ты, наверное, никогда не поймешь, что я тебя любила. Ты хоть догадываешься теперь, животное?
— Конечно, солн… — автоматически, как всегда в таких случаях, подтвердил я и осекся, — то есть… да, догадываюсь. Знаешь, мне, наверное, надо удивляться, но не получается! А почему ты меня слышишь? Я же умер!
— Вот дурак. Да я не просто тебя слышу. У меня даже болит тоже самое, что и у тебя, ты не замечал?
— Шея? — ляпнул я.
— И шея.
Мне надоело стоять, я выбрал место с травой помягче, и лег на спину. В ночном небе бушевал натуральный звездный пожар. Почти прямо надо мной медленно проплыл тяжелый самолет, деловито мигая своими сигнальными огнями.
— Почему молчишь? — спросила Галина.
— А… Да место искал прилечь. Я уж не помню, когда в небо смотрел. Мы так с тобой и не выбрались на Алтай. Там, говорят, оно красивое. А ты что делаешь?
— Сплю.
— Что значит — сплю? Это я с автоответчиком лясы точу? Однако, он у тебя продвинутый!
— Сон — это особое пространство. Там же все вместе. Я сразу после твоего звонка уснула. Говорю же — ты устаешь, я тоже устаю. Ты болеешь — я тоже болею. Еле доползла до кровати.
— А простыня белая у тебя сейчас?
— Розоватая, помнишь? Почти белая, но при дневном свете видно, что не белоснежная. Цвета речного утра.
— Да, помню. Ладно, спи. А ты, как проснешься, вспомнишь, что мы с тобой разговаривали?
— Это вряд ли. Я вообще только к вечеру узнаю. Просто буду целый день сама не своя. Утром, как встану, сразу тебе позвоню, но твой сотовый вместе с тобой искромсало, поэтому абонент будет временно недоступен. Где-то до обеда я буду думать, что ты в выходной высыпаешься. Это объяснимо. А потом… потом как всегда лучшая подруга обрадует. У нее это хорошо получается.
— Нинка, что ли? — улыбнулся я, — эта может. Черт, я не знаю, что мне делать, Галчонок!
— Я тоже. Но, наверное, готовиться…
— Куда?
Она вздохнула:
— А ты как думаешь?
Вечно она вопросом на вопрос…
— Ладно, разберусь. Еще позвоню, целую.
— Погоди… Ты разбирайся, только, по-видимому, времени у тебя не очень много.
— Сколько?
Она молчала.
— Сколько, Галь?
В трубке раздался шорох, легкий щелчок и стало никак. То есть, бывает глубокая, многозначительная тишина, бывает дыхание, бывает фоновый шум, а тут просто никак — мертвая дыра. Я на ощупь сунул сотовый в кобуру, заложил руки за голову и некоторое время смотрел вверх. Звезды буйствовали. Чиркнул сиреневый метеорит и сгорел без следа.
