Но — придется пробежать через строй зомби. Блин блинский.
Не теряя времени, Дристун понесся прямо на мертвецов.
Черт, до чего они мерзкие вблизи. Более мерзкие, чем Черный. У того хотя бы не вывалились глаза, не торчали из вспухшего брюха сизые кишки. Вокруг голов — роя мясных мух. Для мух эти ублюдки — тушенка.
Слева — зомби, справа — зомби. По правому — очередь. Прямо в башку. Вот так.
Дристун ощутил, как что-то чиркнуло по руке, но не остановился. Через пару секунд он был у пулеметной вышки, а зомби неуклюже разворачивались, готовясь повторить атаку.
Ботинки гулко ударяют по металлическим ступеням. Вот он, пулемет. Где ленты? Где ленты, мать их за ногу? Ага, вот они. Вот так.
Пулемет повернут в сторону границы, откуда ждали душманов. Но душманов нет, и, вероятно, никогда и не было. А вот зомби — есть.
Дристун дернул пулемет, глухо скрипнувший на шарнирах. Развернул — ствол теперь смотрел не на лес, а на казарму.
«По боевым товарищам — огонь!», — мелькнула в голове неуместная мысль.
Дристун поймал зомби в перекрестье прицела и надавил на гашетку…
Он сидел на пулеметной вышке. Пахло порохом и кровью. Ветер приятно холодил остриженную голову.
Внизу было… красно. Красная трава в которой валяются части тел, и вырванные куски мяса.
Но почему ноет рука?
Дристун взглянул.
Блин блинский!
На коже — синеватый след от зубов, сочащийся кровью. Укусили-таки, когда прорывался к пулемету.
И что теперь? Неужели, все будет, как в кино?
А в кино укушенный герой непременно становился зомби.
Спина похолодела, когда Дристун представил, что он станет таким же, как они. Нет, нет, ни за что! Лучше смерть.
Он посмотрел на АКМ.
Нет, пока рано. Может быть, ничего не будет. В конце концов, фильмы — вранье.
Дристун вздохнул, поднялся.
Спустился с вышки, прошел через кровавый двор (под подошвой что-то склизко всхлипывает, лучше не смотреть что именно) к казарме. Там должна быть аптечка.
Промыв рану, Дристун залил ее йодом. Скрипнул зубами: терпеть. Теперь бинт.
Повязка получилась довольно аккуратная.
Но — надо валить отсюда.
Найдя в казарме чей-то рюкзак, Дристун вывалил на пол барахло, и направился в кухню.
Черный все так же лежал на полу. Туча мух кружила над ним. Лежи, товарищ начпункта. А я — сваливаю.
Тушенку — в рюкзак. Двадцать банок. Нож, ложка, спички. Все спички. До единой. Хлеб! До крошки.
Так.
Товарищ начальник, позвольте побеспокоить.
Дристун склонился над зомби, ошмонал карманы. Вот они, ключики.
Через двор — к гаражу. Вездеход мирно дремлет под тентом. Просыпайся! Тент — долой.
Юноша бросил наполненный под завязку рюкзак в коляску.
Теперь — главное.
Патроны.
Для АКМ.
Конечно, он едет из этого ада к живым, где оружие ни к чему, но… все же.
Патроны хранятся в администрации. В логовище Черного.
Дристун застыл перед сейфом.
Блин блинский. Вот облом, а.
Код к сейфу остался в снесенной автоматной очередью башке Черного.
Пошарив на полках, Дристун нашел несколько обойм к АКМ, а также пистолет ТТ и коробку патронов. Хотя бы так.
Скорее.
В гараже Дристун нарыл дополнительную канистру бензина, немного подумав, взял с собой топор и саперную лопату.
Когда он забросил все это в коляску, и оседлал вездеход, со стороны казармы раздался тоскливый вой.
Твою ж мать! Совсем забыл про Джека.
Рука юноши замерла на газульке.
Что делать? Тушенки двадцать банок.
Картинка в голове: немецкая овчарка лижет его соленое от слез лицо, он обнимает пса за шею, шепчет: «Я хочу домой, Джек. Хочу домой, к маме».
Дристун спрыгнул с вездехода и побежал через двор к казарме, там, у северной, покрытой мхом стены, расположилась будка Джека.
Вездеход пер через заросшую кустами просеку. Еловый лапник время от времени щупал водилу и сидящего в коляске рядом с рюкзаком и канистрой пса. Пес радостно гавкал.
Когда Пограничный Пост «Дальний» почти совсем скрылся из виду, водитель вездехода вдруг заглушил мотор, обернулся и крикнул:
— И никакой я не Дристун, понятно вам? Я Володя! ВО-ЛО-ДЯ!
Ангел Габриель приходит к нему под окна. Кристина
Мама не вернулась с работы.
Утром ее лихорадило, и Кристина просила позвонить начальнику, взять отгул.
— Нельзя, дочка.
Мама разогрела пиццу в микроволновке. Обжигаясь, выпила несколько глотков кофе. И, подхватив сумочку, ушла. Ушла, чтобы не вернуться.
А к вечеру за окном раздался крик.
Кристина выглянула из-за занавески. Вскрикнула, резко подалась назад. Упала, ударившись о твердое. Забилась под стол, дрожа, как осиновый лист.
В свете вечерних фонарей она увидела, как три мужчины повалили наземь другого мужчину и… И принялись его есть. Есть!
Кристина заскулила, как брошенный щенок. Тут же в руку уткнулось что-то мягкое и влажное.
— Мальма.
Кристина обхватила голову ротвейлера.
— Они съели его. Съели, Мальма!
Собака лизнула девочку в лицо.
— Там мама. Они съедят маму.
«А может уже съели», — мысль, острая, как лезвие, полоснула по сердцу.
Нет, нет, этого не может быть. Мама жива.
Но что делать? Что делать им, Кристине и Ромику?
Ромик будто бы прочел мысли девочки, даром, что его кроватка располагалась в соседней комнате. Закричал, заплакал.
Кристина отпустила Мальму и ринулась к брату.
Мальчик лежал в кроватке.
— Ромик, проголодался? — уняв дрожь в голосе, сказала девочка. — Сейчас мы Ромика покормим.
Она взяла с тумбочки вазочку с печеньем.
— Держи.
Но Рома оттолкнул руку сестры.
— Ромик, ты чего?
Кристина взяла его на руки и, вскрикнув, чуть не уронила малыша. Все тело мальчика было усеяно язвочками, горло посинело, вокруг рта собралась розоватая слизь.
— Ромик. Что с тобой, Ромик?
Мальчик вдруг перестал кричать.
— Ромик. РОМИК!
Мальчик был мертв.
И в один из июльских дней, что стоят подолгу,
Обжигая носы отличнику и подонку,
Гордон злится: «Когда же я наконец подохну», —
Ангел Габриэль приходит к нему под окна,
Молвит: «Свет Христов просвещает все»[1]
Мама.
Маа-ма!
Мамы нет…
И Ромика нет.
Мама не вернулась с работы, а Ромик…
Ромик умер.
Когда Анна Аркадьевна перед уроком сказала, что от рака умерла Света Доденко, всем стало жалко-жалко. Но не страшно. А теперь — страшно.
