Началось все с Луэллы Морс — истеричной старой девы, певшей в хоре. Она проходила мимо гроба в порядке очереди, но остановилась и вгляделась в лицо покойного чуть внимательнее, чем все остальные, кроме супругов Барбур. А потом вдруг пронзительно взвизгнула и упала без чувств.
Ясное дело, в гостиной моментально поднялся страшный переполох. Старый доктор Пратт протолкался к Луэлле и потребовал воды, чтобы плеснуть ей в лицо, а все прочие сгрудились вокруг, с любопытством таращась на нее и на гроб. Джонни Доу принялся бубнить себе под нос: «Он все понимает, он все слышит и все видит, но его все одно схоронят» — однако к бормотанию дурачка никто не прислушался, за исключением Стива Барбура.
Буквально через минуту Луэлла начала приходить в сознание. Она не смогла толком объяснить, что именно ее напугало, а лишь повторяла шепотом: «У него был такой вид… такой вид…» Но все остальные не находили в трупе никаких перемен против прежнего — хотя он, надо сказать, с открытыми глазами и румянцем во всю щеку, представлял собой странноватое для покойника зрелище.
А потом озадаченные люди заметили нечто такое, отчего на время забыли и про Луэллу, и про покойника. Речь идет о Генри Торндайке, на которого, похоже, внезапное всеобщее смятение и толчея подействовали самым скверным образом. Очевидно, в суматохе малого сбили с ног, и теперь он корчился на полу, пытаясь приподняться и сесть. Лицо его искажала ужасная гримаса, а глаза начинали стекленеть и тускнеть. Он говорил с огромным трудом, сдавленным, хриплым голосом, полным невыразимого отчаяния:
— Отнесите меня домой, скорее, и оставьте там. Препарат, случайно введенный мне… действует на сердце… Чертово волнение… довершило дело… Вы подождите… подождите… не думайте, будто я умер, если я перестану подавать признаки жизни… Это всего лишь препарат… просто отнесите меня домой и подождите… Я потом очнусь, только не знаю когда… но я все время буду в сознании… буду все видеть и слышать… не заблуждайтесь на этот счет…
Когда последние слова замерли у него на устах, старый доктор Пратт склонился над ним, пощупал пульс, долго всматривался в застывшее лицо, а потом наконец покачал головой.
— Ему уже ничем не помочь, он скончался. Сердце слабое — и препарат, инъекцию которого он случайно получил, видимо, оказал губительное действие. Не знаю, что это за вещество такое.
На всех присутствовавших нашло своего рода оцепенение. Не успели предать земле одного мертвеца, как уже второй подоспел! И только Стив Барбур вслух задался вопросом о странных словах, произнесенных Торндайком напоследок. Действительно ли он преставился, коли сам сказал, что лишь с виду будет похож на покойника? И коли на то пошло, не стоит ли доку Пратту еще разок хорошенько осмотреть Тома Спрэга перед погребением?
Полоумный Джонни бросился на грудь Торндайку, точно преданный пес, и жалобно заскулил:
— Ой, не закапывайте его, не надо! Он не помер вовсе — ведь собака Лайджа Хопкинса и теленок отца Ливитта не померли навсегда от уколов Генри. У него есть такое специальное лекарство, от которого, если сделать укол, ты становишься совсем как мертвый, хотя на самом деле живехонек! На вид ты мертвяк мертвяком, но все видишь, слышишь и понимаешь, а назавтра очухиваешься — и все в порядке. Не закапывайте Генри — он очнется под землей и не сумеет выбраться из могилы! Он хороший — не то что Том Спрэг! Хоть бы этот противный Том бился в гробу и задыхался много, много часов…
Но никто, кроме Стива Барбура, не обращал внимания на бедного Джонни. Да и слова самого Стива, очевидно, остались неуслышанными. Все пребывали в совершенном смятении. Старый доктор Пратт производил окончательный осмотр тела и бормотал что-то насчет бланков свидетельств о смерти, а елейный пресвитер Атвуд призывал решить вопрос со вторыми похоронами. Теперь, когда Торндайк умер, нигде ближе Ратленда гробовщика не найти, но вызов городского гробовщика обойдется в кругленькую сумму, а если Торндайка не забальзамировать, неизвестно, что станет с телом в июньскую-то жару. И за отсутствием родных и близких принять решение некому, если только Софи не пожелает взять на себя такую ответственность, — но Софи неподвижно стояла в другом конце комнаты, пристально, с почти безумным видом взирая на гроб с телом брата.
Отец Ливитт, пытаясь соблюсти видимость приличий, распорядился перенести тело бедного Торндайка в гостиную по другую сторону прихожей и отправил Зинаса Уэллса и Уолтера Перкинса в дом гробовщика с наказом выбрать гроб подходящего размера. Ключ от дома нашли у Генри в кармане брюк. Джонни продолжал горестно стенать и цепляться за труп, а пресвитер Атвуд деловито выяснял вероисповедание Торндайка — ибо тот никогда не посещал местную церковь. Когда наконец собравшиеся сошлись во мнении, что ратлендские родственники Генри — ныне все покойные — были баптистами, преподобный Сайлас решил, что отцу Ливитту надлежит ограничиться короткой молитвой.
Для местных и приезжих любителей похорон тот день стал настоящим праздником. Даже Луэлла оправилась настолько, чтобы остаться. Пока остывающее и коченеющее тело Торндайка приводили в приличествующий случаю вид, дом гудел от сплетен и толков, передававшихся шепотом и полушепотом. Джонни вытолкали за порог, что, по мнению большинства, давно следовало сделать, но его горестные вопли время от времени доносились снаружи.
Когда гроб с телом Торндайка выставили для прощания рядом с гробом Томаса Спрэга, безмолвная Софи вперилась в своего усопшего поклонника столь же странным пристальным взглядом, каким прежде смотрела на брата. Она уже давно не издавала ни звука, а смешанные чувства, отражавшиеся у нее на лице, не поддавались описанию и истолкованию. Когда все прочие удалились из комнаты, чтобы оставить ее наедине с покойными, к ней наконец вернулась способность говорить, но голос ее был столь безжизненным и невнятным, что никто не разобрал ни слова, — похоже, она обращалась сначала к одному трупу, потом к другому.
Затем присутствовавшие равнодушно разыграли по второму разу недавнее ритуальное представление — сторонний наблюдатель узрел бы в сем действе кульминацию непреднамеренной черной комедии. Снова хрипела фисгармония, снова тоскливо завывал методистский хор, снова преподобный Сайлас бубнил поминальное слово, и снова охваченные нездоровым любопытством зрители потянулись вереницей мимо печального объекта скорби — на сей раз представленного комплектом из двух деревянных пристанищ вечного покоя. Самых впечатлительных все происходящее повергало в невольную дрожь, а Стивен Барбур опять похолодел от смутного ощущения некоего запредельного, противоестественного ужаса. Господи, до чего же цветущий вид у обоих трупов… и как отчаянно бедный Торндайк умолял не принимать его за мертвого… и как он ненавидел Тома Спрэга… Но ведь против здравого смысла не попрешь — мертвец он и есть мертвец, да тут еще старый док Пратт со своей многолетней практикой… К чему беспокоиться, коли все остальные спокойны?… Том, надо думать, получил по заслугам… а если Генри и сотворил с ним какое непотребство, так теперь они квиты… и Софи наконец свободна…
