Но стоило ему убедиться в чувствах Эли, как он переменился. Она заметила, как это произошло. Эли — нет. Возможно, «переменился» — неподходящее слово; теперь он держался с ней холодно и равнодушно, и стало ясно, что на его помощь рассчитывать нечего. Но Эли этого не видел.
Шон, по сути, сам был своеобразным вампиром. Он высасывал все, что хотел. Выжал досуха друзей и одноклассников Эли, использовал их, чтобы создать себе положение, а затем наносил удар в спину и почти бравировал своей нечестностью: дескать, вам придется меня терпеть, я имею на это право! Джилли могла предсказать, когда он покажет себя с другой стороны. Ее мама обычно говорила, что им не следует относиться к Шону предвзято, поскольку ему многое довелось пережить. Любой парень, родившийся геем, страдал, поэтому они должны держаться с ним любезно, несмотря на то что он подонок. А Джилли угадывала за этими словами то, чего мама не произносила вслух: «Мы терпели твое дурное поведение. Добро пожаловать в реальный мир — тот, что вовсе не вращается вокруг тебя».
Больше ее мама ничего такого не скажет. Потому что она мертва. Но она никогда так не говорила, даже когда ее дочь совсем обезумела от наркотиков; она знала, что Джилли страдает.
Но как бы плохо ни было с Джилли, она не упускала возможности помочь Эли стать еще лучше, насколько это вообще возможно.
— Боже, как я рад, что ты здесь, — прошептал он, потершись носом о ее затылок.
Она еще немного поплакала в его объятиях, но потом раздался негромкий стук в дверь.
— Время ужинать, — прошептала миссис Штейн.
Джилли страшно проголодалась, и запах пищи заставлял ее сжимать и разжимать кулаки. Но Эли заснул, так и не выпустив ее. Она попыталась придумать, как выскользнуть из-под его руки, не разбудив его, но решила, что не сможет, и осталась лежать. Ее плечо начало ныть. В животе урчало.
Пока она напрягала и расслабляла мышцы, пытаясь поддерживать кровообращение, до нее донесся звук — это плакала миссис Штейн, и ее сдавленные рыдания вновь растревожили Джилли.
— Никто нам не поможет! — причитала миссис Штейн. — Никто.
Джилли, голодная, отчаявшаяся и изможденная, вслушивалась в шелест дождя и представляла, как Нью-Йорк развеивается паром. Затем она позволила себе крепко заснуть, впервые с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать.
Разбудили Джилли громкие голоса.
— Ты погибнешь! — вопил внизу мистер Штейн.
— Хватит кричать! — снова плакала его супруга. — Ты только еще больше оттолкнешь мальчика, как обычно.
— Что, оттолкну его? Ты разве не слышала, как он только что сказал? Он в любом случае уйдет!
Джилли застонала, пошарила по кровати в поисках Эли и осознала, что он уже встал. Его родители на свой лад пытались сказать ему, что они его любят и не хотят, чтобы он рисковал жизнью, покидая их дом. Она чувствовала то же самое. Ей не хотелось вылезать из кровати. Она знала Эли слишком хорошо и не сомневалась, что они отправятся в путь сразу же, как только она выйдет из спальни — может, успеют сперва поесть, — и прощание выйдет не слишком дружеским.
— Они просто винят тебя в том, что ты меня не исправила, — сообщил Эли, когда они вышли из дома его родителей.
Дождь лил по-прежнему. Мистер Штейн дал им длинные куртки с капюшонами и зонты. Похоже, ливень очистил небо от вампирских птиц, что могло сойти еще за одно чудо.
По крайней мере, они все же позавтракали перед уходом — вчерашней грудинкой и блинчиками. И благословенным кофе. На улицах она слышала рассказ о том, как один человек за последнюю чашку кофе в закусочной ударил другого ножом.
Она молчала, но не могла простить родителей Эли: они оказались настолько узколобы, чтобы разругаться с сыном и его лучшей подругой, в то время как могут никогда больше не увидеть их живыми.
На спине ее висел тяжелый рюкзак со сменной одеждой, шампунем, зубными щетками и пастой. Эли нес второй, потяжелее, набитый едой. На плече у него болталась сумка с фотографиями Шона: их было целых семь, на случай если кто-то на первых шести его не узнает. Шон отличался своеобразной внешностью: у него были миндалевидные глаза и длинный крючковатый нос на узком вытянутом лице. Так что милым симпатягой его не назовешь, а в их школе имелись и другие ребята-геи — если Эли хотел подобных отношений. И те ребята ничего не имели против Джилли, но, к несчастью, ему оказался нужен Шон.
Вот они добрались до небольшого сквера — того самого, где впервые поцеловались после ее дня рождения в восьмом классе. Тогда она была так взволнована и счастлива, что не спала всю ночь.
— Даже деревья сгорели! — Эли застонал.
Они пошли ближе друг к другу, держась за руки. Ее беспокоило странное ощущение собственной невесомости; казалось, если бы он не держал ее, порывы страха могли бы унести ее прочь.
Здания вокруг пылали, шипели и исходили паром под дождем. Станция подземки преградила им путь, но по обоюдному молчаливому согласию они обошли ее по широкой дуге. Темнота и замкнутое пространство — превосходные условия для вампиров.
Тени и силуэты мелькали в переулках, они шли посередине улицы, крепко сжимая ладони друг друга. Странное дело, но с Эли Джилли стало куда страшнее, чем было в одиночестве. Ей казалось, она не вынесет, если с ним что-то случится. Он так тревожился, что от него буквально исходил призыв «приди и возьми меня», обращенный к любому охотнику за легкой добычей.
Выудив из куртки сотовый, он принялся набирать номера, всякий раз прислушиваясь, но наконец что-то проворчал и убрал его назад в карман. Он откинул с глаз челку, она коснулась его щеки, и сердце дрогнуло. Эли отстраненно улыбнулся; она не сомневалась, что он рад ее присутствию, но больше всего хотел бы видеть рядом Шона.
В былые времена она часто вела с подружками долгие беседы о том, не вернется ли Эли когда-нибудь обратно к ней — ведь он два года считался ее парнем. Они все время целовались, но никогда не заходили дальше, поскольку были еще слишком юны. Затем они с Шоном нашли друг друга… или, скорее, Шон нашел Эли. Он переехал в Нью-Йорк и нацелился на Эли даже раньше, чем убедился, что тот гей. А потом Эли закатил Джилли речь на тему: «Мы можем остаться друзьями».
Только в их случае это правда. Они были отличными друзьями: думали одинаково, читали одно и то же. Он находил Нью-Йоркский университет замечательной целью и поговаривал о том, чтобы тоже туда поступить. Они оба терпеть не могли занятия спортом, в то время как Шона, спортсмена, это раздражало.
Он ни слова не говорил об этом Эли. Тот даже думал, будто Шон любит Джилли как сестру. По сути, он однажды употребил именно эти слова, когда она попробовала с ним обсудить больную тему. Но когда Эли не видел, Шон изводил ее множеством скрытых нападок — завуалированными угрозами и постоянными придирками. Он затевал ссоры непосредственно перед тем, как они должны были где-нибудь с ней встретиться — как вышло с «Ватами». Болтаться где-то в центре города, когда они собирались вместе праздновать, было очень в духе Шона, короля горькой гомосексуальности.
