Доктору Олдису, его племяннице и слугам потребовалось несколько месяцев, чтобы перевести мебель и книги из прихода в Дорсетшире и здесь, в Уитминстерском доме причта, расставить все по местам. Но когда с обустройством было покончено, дом, все это время хотя и пустовавший, но поддерживавшийся в порядке, снова подобно особняку графа Монте-Кристо пробудился к полноценной жизни. В то июньское утро, когда доктор Олдис, прогуливаясь перед завтраком по саду, любовался возвышавшейся над крышей и четко вырисовывавшейся на фоне голубого, слегка тронутого краплением крохотных белых облаков, неба церковной колокольней с четырьмя золотыми флюгерами, здание выглядело просто великолепно.
За завтраком он положил на скатерть какой-то поблескивающий, твердый предмет и сказал:
— Мэри, взгляни, какую штуковину только что нашел мальчик. Если догадаешься, что это такое, значит ты сообразительнее меня.
Находка представляла собой круглую и совершенно гладкую пластинку в дюйм толщиной, сделанную, по всей видимости, из стекла.
— В любом случае, вещица красивая, — отвечала Мэри, миловидная, светловолосая и большеглазая женщина, любившая при случае заглянуть в книгу.
— Я так и думал, что она тебе понравится, сказал ее дядя. — А ведь найдена-то была в куче сметенного в угол мусора.
— Насчет «нравится» я, скажу честно, не уверена, — задумчиво помолчав несколько минут, откликнулась Мэри.
— Но почему, дорогая?
— Сама не знаю. Наверное, разыгралось воображение, ничего больше.
— Ну, конечно, воображение. Наверняка так оно и есть. Скажи лучше, что это за книга — я имею в виду ту, за которой ты провела вчера чуть ли не целый день.
— «Талисман», дядюшка. О, кстати, эта безделушка тоже могла бы оказаться талисманом.
— Ну талисман, не талисман; она теперь твоя, ты и решай, что с ней делать. Мне пора по делам, но прежде хотелось бы услышать, как тебе новый дом. Подходит? Слуги ни на что не жалуются?
— Все прекрасно, дядюшка, лучше и быть не может. Если и есть недостатки, то мелкие, вроде замка на бельевом шкафу, о чем я тебе говорила. Да, вот еще: миссис Мэйпл сетует, что никак не может извести древоточцев в комнате по ту сторону холла. Кстати, ты уверен, что доволен своей спальней? Она ведь на отшибе от прочих.
— Доволен? Конечно, дорогая, чем дальше от твоей, тем лучше… Ладно, я пошутил: прими мои извинения. А что за звери эти древоточцы? Если они не станут есть мое платье на манер моли, то мне все равно, пусть себе живут. Мы вообще вряд ли будем пользоваться той комнатой.
— Нет, одежду они вроде бы не едят. Древоточцы это такие красноватые мошки, вроде долгоножек, только поменьше. В той комнате их видимо-невидимо. Как я понимаю, особого вреда от них нет, но они мне не нравятся.
— Похоже, сегодня утром тебе не понравилось сразу несколько вещей, обронил мистер Олдис, уже закрывая за собой дверь. Его племянница осталась сидеть за столом, глядя на стеклянную пластинку, которую держала на ладони, и улыбка на ее лице постепенно уступала место любопытству и почти напряженному вниманию. Однако это задумчивое созерцание было прервано появлением миссис Мэйпл с ее неизменным вступлением.
— Мисс Олдис, не могли бы вы уделить мне минуточку?..
Следующим источником для нашей истории послужило письмо мисс Олдис, адресованное ее подруге в Личфилде и начатое днем или двумя раньше. Оно не лишено признаков влияния властительницы женских умов своего времени мисс Анны Сьюард[2], известной некоторым под прозванием Личфилдской Лебедушки.
Моей милой Эмили будет, конечно же, приятно услышать, что наконец мы — мой любимый дядюшка и я — поселились доме, для какового стали хозяином и хозяйкой после долгой череды наших предшественников. Здесь нас окружает приятное сочетание современного уюта с ароматом седой древности, чем ни ему ни мне не доводилось насладиться прежде. Городок, хотя и совсем маленький, в достаточной мере одаряет нас впечатлениями, пусть не яркими, но подлинно глубокими, которые черпаем мы из душевного общения с обитателями окрестных особняков, иные из коих владельцы содержат с подлинно столичным лоском, не забывая следить за новейшими веяниями. Однако среди наших новых соседей немало и тех, кто, напротив, придерживается старины, вполне компенсируя недостаток модной элегантности простодушной, но искренней любезностью. Порой, устав от царящей в гостиных и салонах атмосферы изысканного остроумия, мы ищем прибежище под торжественными сводами церкви, чьи серебряные куранты каждодневно призывают нас преклонить колени в молитве, либо же в благостной тишине старого кладбища, самый вид коего навевает раздумья, смягчает сердца и побуждает обронить слезу в память обо всех ушедших — юных, прекрасных, старых, мудрых и добрых…
А вот отрывок, резко отличающийся от предыдущего и по содержанию и по стилю:
…Увы, дражайшая моя Эмили, я более не могу писать, сохраняя всю подобающую утонченность, которой ты вполне заслуживаешь и которая дарует удовольствие нам обеим. То, о чем мне предстоит рассказать, совершенно чуждо описанному ранее. Не далее как сегодня утром дядюшка показал мне за завтраком найденную в садовом мусоре вещицу — стеклянную или хрустальную пластинку вот такой формы (прилагался рисунок). Находка осталась у меня, и когда он ушел, я — сама не зная почему — смотрела на нее несколько минут, пока меня не отвлекли домашние дела. Ты, наверное, недоверчиво улыбнешься, когда прочтешь, что в это время мне стало казаться, будто я различаю в том стеклышке предметы и сцены, явно не являющимися отражением чего бы то ни было, находившегося в той комнате. Но зато, полагаю, тебя ничуть не удивит появившееся у меня стремление поскорее уединиться в собственной спальне с тем, что я уже начала считать весьма могущественным талисманом. И я не была разочарована. Клянусь тебе, Эмили, памятью всего самого для нас дорогого, в тот день мне довелось преступить границы всего, что казалось прежде возможным. Короче говоря, сидя летним днем в своей спальне и заглядывая в маленький кусочек стекла, я увидела следующее.
Прежде всего предо мною предстал совершенно незнакомый, покрытый травой холмистый участок, обнесенный грубой каменной оградой, с серыми, каменными же руинами посередине. Находившаяся там до крайности безобразная старуха в красном плаще и лоскутной юбке вложила в руку одетого по моде может быть столетней давности, разговаривавшего с нею мальчика какой-то блестящий предмет, а тот в ответ сунул ей в ладонь что-то другое. Деньги, как стало ясно мгновение спустя, когда из дрожащей старушечьей руки выпала: монета. Тут все исчезло, добавлю лишь, что на том участке мне, кажется, удалось разглядеть разбросанные среди камней кости, и даже череп. Далее передо мной предстали двое мальчиков: один, являвшийся в предшествовавшем видении, постарше, другой помоложе. Они пребывали в огороженном со всех сторон саду в котором, несмотря иное расположение дорожек и маленькие по сравнению с нынешними деревца, я без труда узнала тот самый, на который сейчас смотрю из окна. Суда по всему, мальчики были увлечены какой-то любопытной игрой. С земли поднимался дым, там что-то тлело. Паренек постарше возложил руки на кострище, а потом воздел их (как мне показалось, в молитвенной позе), и я с изумлением увидела на его ладонях пятна крови. Небо над ними затягивали тучи. Тот же юноша повернулся к ограде сада, и как бы поманил кого-то поднятыми руками, после чего над гребнем стены появились движущиеся очертания, но были то люди, животные или что-то еще разобрать не удалось. Старший из мальчиков мгновенно обернулся, схватил своего, разглядывавшего какой-то лежавший на земле предмет, младшего товарища за руки, и оба стремглав умчались прочь. Тогда я разглядела на траве груду кирпичей, кровь и, как мне во всяком случае показалось, разбросанные вокруг черные перья. На том завершилась и эта сцена, следующая же оказалась еще менее внятной. Стояла ночь. Некто, сначала припадавший к земле среди гнувшихся от ветра кустов и деревьев, стремительно бросился бежать, время от времени оборачивая бледное лицо, словно боялся преследования. И не напрасно: за ним действительно гнались. О числе преследователей приходилось лишь догадываться кажется их было трое или четверо, а но очертаниям смутно различимые фигуры более всего напоминали собак, но безусловно не обычных собак. Будь у меня возможность закрыть глаза, чтобы не видеть этого ужаса, я так бы и поступила, но что-то сделало меня совершенно беспомощной. Последнее же видение было таково: жертва метнулась под арку, отчаянно вцепилась в какой-то предмет, но в этот миг была настигнута. Отчаянный крик прозвучал в моих ушах и, видимо в этот миг, я лишилась чувств, а когда пришла в себя, то оказалась лежащей в своей комнате при свете ясного дня. Такова, Эмили, истинная правда об откровении (иначе я этого не назову), явленном мне не далее как сегодня. Скажи, разве же не выпало мне каким-то непостижимым образом стать невольной свидетельницей сцены из мрачной трагедии, разыгравшейся некогда в этом доме?
