Лиля была легкая-легкая, стремительная, как та ласточка, и тихо вскрикивала, так же изумленно и радостно, и трепетала, словно под порывами бури. Между тем золотая пирамидка порядком досаждала Дубову, то щекотала ему шею, то оказывалась во рту, и он решил снять эту цепочку, а она никак не хотела сниматься! Все за что-то цеплялась, а Лиля не хотела ему помочь, а буря все крепла, и Дубов понял, что следующего порыва он не перенесет. И рад бы был оставить кулон в покое, но цепочка как-то замоталась у него на руке и вдруг порвалась. Почти теряя сознание, он отбросил ее в сторону и схватил Лилю обеими руками. Она вдруг гортанно вскрикнула, забилась в его объятиях, и одновременно погас свет. Дубов не успел понять, перегорела ли лампочка, или у него совершенно потемнело в глазах? Не понял, потому что и для него наступил блаженно-мучительный миг, который несправедливо быстро кончился, принеся слабость и покой.
Он открыл глаза и в первое мгновение не мог вспомнить, кто он и где он. Наконец вспомнил, и полежал еще немного, тихо улыбаясь новым ощущениям. Женщина, которая только что стала его женщиной, лежала рядом и, видимо, спала – тихо и ровно дышала. Дубов не хотел ее будить, но нельзя же провести ночь вот так, на диване, голым и ничем не покрытым! Он тихонько сел, пощелкал выключателем настольной лампы. Нет, она все же перегорела. Немудрено, такие страсти бушевали! Хотел встать, но вспомнил про разбитый фужер. Пол тут наверняка усеян острейшими осколками. Дубов нашарил свои ботинки, удивившись тому, что не помнит, как и когда успел их снять. Нашел гостиничный махровый халат, затянул пояс и направился в ванную. По пути наступил на что-то, что мягко подалось под его тяжелой ступней, вызвав отчего-то мысль о раздавленном неприятном насекомом.
Дубов принял душ, стараясь не очень шуметь, и прошел в спальню. Вещи, разбросанные на кровати и на полу, сгреб и засунул в шкаф, скинул покрывало с кровати и задумался. Вернулся в ванную, взял чистое полотенце и застелил подушку, на которой спала Оленька. Отдав дань гигиене, он вернулся в гостиную. Лиля спала, дышала совсем неслышно. Она не проснулась и тогда, когда он на руках перенес ее в спальню, уложил, подоткнул одеяло. Он был рад, что она не проснулась. Ему было жаль, что она не проснулась. Ведь ей, пожалуй, можно было бы рассказать, что с ним сейчас творится – как странно перемешались в его душе внезапно налетевшее, страстное желание и умиленная жалость к ней, такой маленькой, такой беззащитной!
– Кажется, я попал, – сказал Дубов, и голос его излишне громко прозвучал в тишине гостиничного номера.
Впрочем, тишина была не абсолютной. В соседнем номере кто-то раскатисто храпел, а этажом ниже постояльцы продолжали развеселый командировочный кутеж, стараясь, впрочем, не очень шуметь. Дубов понял, что заснуть не сможет. Он всю ночь напролет проведет без сна и встретит поздний зимний рассвет в мыслях о своей… Неужели о своей любви? А утром они с Лилей пойдут завтракать в ресторан, а потом гулять и разговаривать и непременно договорятся так, чтобы им встречаться часто-часто, а потом, быть может, и вовсе не расставаться… И с этой мыслью Дубов уснул, сам того не заметив.
Лиля говорила во сне. Вернее, она сказала единственную фразу, но с такой убеждающе-умоляющей интонацией, словно заканчивала ею длинный монолог, обращенный к кому-то непреклонному.
– Я должна сшить, – сказала она, и Дубов услышал и проснулся.
Ему казалось, что он только на секунду закрыл глаза, и вот уже утро, и в окна бьет горячее солнце. В спальне душновато – на совесть топят в гостинице! – у Лили на лбу выступили крохотные жемчужинки влаги. Она вздохнула несколько раз – глубокими, душераздирающими вздохами, и длинные золотистые ресницы дрогнули. Она проснулась и посмотрела на Дубова так, словно не узнавала его.
Он ответил ей улыбкой и ждал улыбки от нее… Но Лиля не улыбалась.
– Который час? – спросила хрипловатым шепотом.
– Не знаю…
Но она уже сама увидела часы – на стене против кровати. Конечно, часы были ужасно безвкусные, этакая раззолоченная блямба с пухлощекими купидонами на циферблате, но все равно не стоило на них так болезненно реагировать! Лилю как ветром смело с кровати, но тут она обнаружила, что на ней нет никакой одежды, ахнула, потащила на себя покрывало, валявшееся в ногах… Дубов смотрел недоуменно.
– Половина девятого, – прошептала Лиля. – А у меня дома мама с Егоркой. Господи, как они там?
И кинулась в гостиную, в ванную.
Дубов тоже встал, неохотно. Как-то не так он представлял себе нынешнее утро, по-другому его видел. Пришлось одеться, собрать Лилины одежки и передать ей в ванную, в приоткрывшуюся дверь. Она одевалась, шурша и роняя что-то, а Дубов стоял под дверью как дурак и не мог сообразить – что ж ему делать-то? Как себя вести? Нечасто с ним такое бывало.
Она вышла из ванной комнаты, словно облачившись не только в джинсы и радужный свитерок, но и в непроницаемую броню. Такой отстраненной и прохладной Дубов увидел ее вчера еще до всего… Вот именно, до всего – сколько всего случилось-то со вчерашнего вечера!
– Извините, я… – пролепетала Лиля.
В броне явно появились бреши, но Дубову все равно было как-то не по себе.
– Мы вчера перешли на «ты», – напомнил он, отводя глаза. Не хотел на нее смотреть. Зачем, если она все равно сейчас уйдет и то, что казалось вчера волшебной встречей, окажется просто командировочным приключением?
Не хотел, но все же взглянул. У нее были отчаянные глаза, и губы поджаты и бледны, как от сильной боли, и на щеках горели алые пятна.
– Мне что-то нехорошо, – сообщила она. – Давай посидим немножко…
Дубов с готовностью проводил Лилю в гостиную, усадил на диван и налил минеральной воды.
– Ну-ну, что ты так разволновалась, – бормотал он, пока она пила. – Все хорошо, все нормально… Ты позвони домой, предупреди, что задержишься. Я хотел… Мы с тобой…
Не мог же он вот так, с места в карьер, объясниться ей в любви! Она не поняла бы, и вообще… Глупо как-то!
– Извини. Просто Егорушка – он болен, понимаешь? Я боюсь его оставить. Мама приглядит за ним, конечно, только мне все равно не по себе!
– А что с ним такое? – удивился Дубов. Вчера он видел фотографии вполне здорового мальца.
– У него… – Похоже, Лиле нужно было собраться с духом, прежде чем вымолвить страшный диагноз. – Ты же видел фотографии. У Егорушки болезнь Дауна.
– Да? А так не скажешь.
– Спасибо, – жалко улыбнулась Лиля. – Но…
В руках у нее оказался бумажник, и она раскрыла его, словно желая убедиться в том, что «так не скажешь». Но, едва взглянув на фотографию, Лиля отбросила его в сторону. Лицо ее исказилось, она поднесла руку ко рту – конвульсивным жестом ужаса.
