— Тогда как твой сын смог… — Саграда не договаривает — незачем. Она бросает взгляд на Мурмура, тот с деланно-равнодушным лицом пожимает плечами:
— Я и твой сын. И муж твоей дочери. И сын своего отца. Но это всё неважно — главное, во мне есть человеческая кровь. Твоя кровь. А значит, я могу делать выбор, повиноваться или нет тому, кто призывает меня.
— Это как разница между солдатом, принесшим присягу, и наемником, мама, — разъясняет Денница-младшая. — Мы, люди… — Она делает секундную паузу — ровно для того, чтобы Кате шибануло жаром в лицо, окатило до самого сердца: мы. Люди. Ее дочь считает себя человеком. — …многим кажемся предателями, потому что нам дано выбирать, кому служить и с какой целью.
Встретить вместо безотказно налаженного механизма капризную шваль, бесперечь выясняющую, что да зачем ей приказали — испытание не для предвечного разума, вздыхает Кэт. Уж я-то знаю, как тянет в такие минуты взять в руки плеть и выбить дурь из береговой крысы, чтоб знала свое место на судне. Мы не на судне, со всей строгостью отвечает Катерина. Мне не нужны ни солдаты, ни матросы. Мне даже слуги не нужны, хоть я и княгиня-владычица-повелительница. А что же мне нужно?
Ощущение, что время затягивает тебя во вращающуюся воронку, знакомо Саграде. Никогда еще воспоминания не были столь яркими и подробными, как здесь, в заповеднике богов посреди моря Ид. Оно и не удивительно — Катерина находится именно там, где никто не забыт и ничто не забыто, где запретно само слово «забвение».
И когда она возвращается в День послушания… Нет, он, конечно, носит… носил какое-то другое название. Или вовсе никакого. Самые важные для человека дни обычно не отмечены красным цветом в календарях — более того, сознание пытается размыть их, растворить до едва различимой тени, смешать с другими тенями так, чтобы непонятно было, где заканчивается одна и начинается другая, чтобы даже желания не возникло вглядываться в то, что показывает театр теней, не говоря уж о том, чтобы зайти за экран.
* * *
Катя стоит на коленях. Кто бы знал, сколько поз можно принять, если тебя поставили на колени, сколько точек опоры найти. Катерина плавно переносит вес с правой колени на левую, упирается в стену лбом и плечами, позволяя рукам расслабиться. Если открыть глаза и скосить их к носу, рисунок на обоях превращается в мультики. Сегодня мультиков не будет, Катя наказана, мама расстроена, два часа в углу на коленях и «подумай над своим поведением».
Катерина думает, что мама у нее дура. Ну при чем тут поведение, если и без того злющая англичанка опять пахнет перегаром и нижние веки у нее красные, точно в тон помаде подкрашены. Кто знает, что у нее случилось. Наверное, с любовником поссорилась, шепчутся девчонки в классе. Когда женщина ссорится с любовником, она ведь должна наказать какого-нибудь ребенка, правильно? Вот и мама, когда ссорится с дядей Володей, всегда найдет, за что Катю наказать. Глупо, конечно, но взрослые вообще глупые. И почему-то считают, будто дети еще глупее или вообще слепые. Не видят того, что им показывают по сто раз на дню, обсуждают за неплотно прикрытыми дверьми, выбалтывают по телефону. Тут и не захочешь, узнаешь: мама недовольна тем, что дядя Володя «тянет резину», «водит на поводке», «тот еще кобель», «заставляет в себе сомневаться». Катерина не очень понимает, как кобель может водить кого-то на поводке, но если между собакой и хозяином протянут поводок, то собака может тащить хозяина туда, куда ей хочется. Особенно если собака большая и непослушная. Интересно получается. Значит, дядя Володя плохая собака?
Представляя себе, как мама шлепает дядю Володю поводком, ругаясь: «Плохая собака, плохая собака!», а тот вертится, скулит и пытается лизнуть катиной маме руку или ногу, Катерина морщится. Фу. Гадость. Чем так, пусть уж лучше ставят на колени в угол и уходят, показывая: ты меня разочаровала, я тебя больше не люблю. Ну и пусть. Не бывает такой любви, которая бы выдержала, что ты получаешь двойки, что заставляешь в себе сомневаться, что ты плохая собака и лучшее место для тебя — угол, где можно просто встать на колени и подумать обо всем на свете. Только чтобы никто не узнал: ты совсем не раскаиваешься.
Катя хитро улыбается и садится на пятки. Надо дать коленкам отдохнуть, впереди еще целый час. Мама никогда не сокращает время наказания. А, ладно. Два часа — это не так много, можно и потерпеть.
Встань, шепчет себе Катерина. Поднимись на ноги. Стоять два часа на ногах труднее, чем на коленях, понимаю. Но ты все-таки встань.
Однако ноги не слушаются. Ноги, и те против меня, думает Катерина, мои же собственные ноги… И смеется, всхлипывает, икая, захлебываясь то ли смехом, то ли подступившими слезами, никак не может унять смех. Как мне поднять ту себя, которая Наама, с колен, если я стою на них с самого детства? Если уже не помню, каково это — распрямиться?
Послушная девочка. Тупая, молчаливая, ненужная, послушная девочка. Катька-подлиза. Звезд с неба не хватает, зато не хулиганка, не наркоманка, не хамка, не то что эти, современные… «Эти» — то есть непослушные, горячие, будто схваченные с неба звезды. Опасные, но притягательные. А вот Катерина не такая. Она никакая. Девочка-тень.
Это с нею ты собирался меня воссоединить, неожиданно понимает Катя. Слить воедино, сложить вместе, точно числа, в сумме дающие ноль. Зеро. Пустоту. Тебе удалось, Боху, Самаэль, хозяин Могильной Ямы. Я вспомнила ее, она увидела меня. Теперь придется выяснить, кто из нас больше — я или моя тень.
И маленькая Катя, не поднимаясь с колен, лишь голову повернув, многозначительно кивнула: придется. От ее взгляда взрослой, прожившей жизнь Катерине стало зябко. С прозрачного детского личика сердечком сверкнули непроницаемые, оловянные глаза. Словно кто-то взял и заменил живое, влажное, подвижное глазное яблоко на тяжелый металлический шарик. И эта мертвая оловянная поверхность СМОТРЕЛА. Она вглядывалась в Катю, ловя ответный взгляд, не давая отвернуться, не позволяя разорвать связь, давно не приносящую ничего, кроме боли и страха.
Неожиданно для себя Саграда обнаружила: это она стоит на коленях, задрав голову вверх, запрокинув до боли в шее, из глаз текут слезы, точно смотрит она на солнце, а не на темное пятно, в которое превратилась маленькая Катя.
Пятно, заслонившее полмира.
Пятно, которое на деле — каменная стена, Катерина может заглянуть за нее, если встанет на цыпочки и вытянет шею до ломоты, как будто она снова маленькая и пытается увидеть, что там, во дворе, опираясь подбородком на скользкий край подоконника. Почему все так спуталось: она-взрослая меньше себя-маленькой, она-маленькая не дает себе-взрослой увидеть мир как он есть? И всё — из-за дурацкой маминой идеи насчет того, что стояние на коленях дисциплинирует? Катя не сердится на маму, давно не сердится, не пытается объяснить свои ошибки — ее ошибками, разделить свое чувство вины на двоих, переложить часть удушающей тяжести на родные плечи. Она лишь хочет понять, что с нею не так. Взглянуть в оловянные глаза собственной тени без страха и гнева, потому что и страх, и гнев эти направлены от нее, Катерины, к ней же. И ранит она СЕБЯ, не монстра, пришедшего извне.
