Я испугался этого толстого, скверно набитого Тутти под стеклянным колпаком. Этого мертвого, безобразного мопса со стеклянными глазами, который смотрел на меня, продолжал ненавидеть меня все еще…
Я испугался, мне снова стало страшно.
Я не мог переносить его взгляда, я отвернулся к окну. Но тут стояла она у окна; она широко распахнула окно и раздвинула ставни.
— Фанни, — крикнула она на двор, — Фанни! сейчас идите сюда и приведите здесь все в порядок. Здесь все покрыто толстым слоем пыли. Она ушла, но я продолжал стоять у стола.
Окно было раскрыто. И вскоре в дверь вошла Фанни с пыльной тряпкой. Я быстро пробежал мимо нее.
Стр. 1012. Почерк барона.
Я сижу за письменным столом — газета лежит передо мною, сегодня 16 сентября. Однако мой отрывной календарь показывает пятое августа. Итак, это длилось очень долго — шесть недель, — меня не было! Я теперь только изредка навещаю этот свет, этот замок, который принадлежит ей.
Но я не хочу уходить, не хочу, не хочу добровольно уступать ей место. Тогда я во всяком случае погибну, только в борьбе для меня существует хоть какой-нибудь шанс на победу. Итак!
Та же страница. Почерк барона.
Я был в ее комнатах. Я велел вынести все платья и все белье. Кохфиш должен был сложить большой костер на дворе. Я вынул все из ее ящиков и комодов, я вынул все, что ей принадлежит. Все было сложено на дворе — я сам поджег костер.
Кохфиш стоял рядом, по его щеке скатилась слеза; не знаю, может быть, причиной был дым. Но я видел, что у него что-то было на сердце, я спросил его, в чем дело. «Вы хорошо сделали, господин барон, — сказал он, — очень хорошо! А то все так перепуталось, что и разобраться было трудно». Он протянул мне руку и пожал ее; это было как бы обещанием.
Ах, Боже, если бы я только мог сдержать его!
Камеристку я отпустил; через Кохфиша я заплатил ей за полгода и сейчас же отпустил ее.
Завтра я уеду. Проклятый мягкий воздух вреден мне.
Стр. 1013. Женский почерк.
Вы не уедете, господин барон! Но уеду я, хотя бы и в вашем мужском костюме. Я уеду в Вену и закажу себе там новое приданое, камеристка поедет вместе со мной. Берегитесь, милостивый государь, теперь я не позволю больше шутить с собой.
Стр. 1014. Почерк барона.
Я проснулся в своей постели. Я позвонил, явился Кохфиш. Он ничего не сказал, но я достаточно прочел на его лице. Радостное удивление по поводу того, что я снова здесь. И безнадежная покорность — ах, долго ли это будет продолжаться!
Я позавтракал. Я прошел по всем комнатам — в них произошла перемена. Все вычищено, мебель и картины переставлены и перевешены. Я хотел поехать верхом и пошел в конюшню. Моих лошадей там больше нет — они проданы. Но там стояли три прекрасные кобылы с длинными хвостами — под дамское седло.
Итак, я оставлен. Всем заправляет она. Она оставила мне только две комнаты: мою спальню и библиотеку, где я работаю. Я еще раз прочел то, что она написала на последней странице: «Берегитесь, милостивый государь, теперь я не позволю больше шутить с собой!»
Я кое-что заметил. Это хороший знак, и я воспользуюсь им. Мои браунинги торчат у меня из кармана. Я видел ее два раза — тогда, у очага, и в комнате тети Кристины. Наверное, я увижу ее еще в третий раз — и, наверное, в последний.
Та же страница, на ней приписка. Женский почерк.
Вот как, милостивый государь! Ваши браунинги торчат у вас из кармана? Нет, я снова положила их на ваш письменный стол, пусть там лежат! Впрочем, если вам это приятно будет узнать, то и у меня есть хорошенькие маленькие револьверы, только вдвое меньше вашего, но они прекрасно сделают свое дело. Я ничего не боюсь, господин барон, храбрый господин барон, который боится чучела Туттхен тети Кристины! Аи, аи, мертвый мопс выскочит из-под своего стеклянного колпака! Лезьте же под кровать, господин барон!
Стр. 1015. — Поперек всей страницы. — Почерк барона.
Потаскуха! Подлая, мерзкая потаскуха!
Стр. 1016. Женский почерк.
Дурак, дурак, непротолченный дурак!
Эта была последняя заметка в большой черной книге… Вечером 4 октября Кохфиш услышал выстрел, раздавшийся в ванне. Он бросился туда, — на диване лежало, покрытое только простыней, голое тело барона.
О каком-нибудь самоубийстве здесь не может быть и речи. Скорее дело обстоит так, что барон фон Фридель застрелил баронессу фон Фридель, или наоборот, что она его убила, — я этого не знаю. Кто-то кого-то хотел убить — она или он, — но отнюдь не самого себя, один хотел убить другого.
И так это и было.
Рио-де-Жанейро. Май 1908
Эллада — вот где корни всего существующего.
Там и еврейское, и римское, и германское…
и все одинаково сильное и великое.
Байрон
Два пастуха, Гиркан и Корета.
Их обоих знали во всех деревнях маленькой Фокиды, в Эллатее, Давлиде, Дельфах, Криссе и Абах. Гиркан был высокий юноша с воловьим затылком, его грубый, громкий говор указывал на то, что он происходит от древних лелегов. А стройный курчавый Корета был бледен и мечтателен, как флегийцы из Орхомен. Люди говорили о них: хотя Корете всего только двадцать пять лет, но он уже два раза побывал в Коринфе и один раз в Афинах. Но зато Гиркан на последнем празднике Деметры трижды победил: в дискометании против Дорилая из Аб и в бегах против Ликортаса из Китинии, который был также известен под именем «алчного дорийца». Во время единоборства Гиркан победил известного силача Андриска из Амфиссы, — это было триумфом всей Фокиды над озолийскими локрами.
Они были друзьями. Они по доброй воле сделались пастухами и странствовали с большими стадами между Элатеей и Дельфами по всей этой суровой стране: они отправлялись то на Геликон, то на Кирфиду, то на Парнас. Они любили эту бродячую жизнь — один из-за свежего горного воздуха, которым так легко дышалось и который закалял его мускулы, а другой потому, что такая жизнь позволяла ему предаваться мечтам в полном одиночестве, под открытым небом.
— Послушай! — воскликнул Гиркан, — нам необходимо разыскать козу. Вставай, иди, помоги мне.
— Какую козу? — спросил Корета, потягиваясь.
— Клянусь Стиксом, черную, скорняка Олибрия! Она пропала уже с самого утра. Я искал с собаками и обошел всю местность до Кефис, но боюсь, что напал на неверный след. Наступает вечер, и волки могут напасть на козу. Мы должны поискать на склонах Парнаса!
