Оптимально — если и правда реликвия издавна принадлежала семье переселенца. Но это бывало редко, вербовались обычно люди без корней, маргиналы… или, в последнее время, такие, как Ханна.
Традиция прижилась. Ханна права — у каждой традиции, даже нелепой, есть свои рациональные корни.
Интересно, а что выбрал себе в качестве семейной реликвии Захар?
Но музыкальная коробочка — это такой нежный предмет…
— Скажи… ты добровольно сюда отправилась?
— Нет.
Скупо и напряженно. Мол, отстань. Но он прикинулся туповатым и участливым:
— Пожизненное?
Она промолчала. Значит, он угадал верно.
— За что?
— За убийство, — сухо сказала она. Подтекст: мол, осторожней со мной все-таки, не заходи слишком далеко.
— Мужа?
— Нет. — Даже в полумраке комнаты он видел, как сухо блестят ее глаза. — Жену. Свою жену.
— И ты… шериф?
У Захара есть досье на всех колонистов. Так принято. Как бы ни назывался тот, кто становится первым лицом колонии, — председателем, координатором, старостой, кем там еще, — он автоматически получает на руки все личные дела. Папки, бумаги — электроника не выдерживает переброса. Это, наверное, хорошо. На материнке слишком полагаются на цифровые технологии. Но монолитная, единая, охватившая всю Землю информационная сеть на самом деле уязвима. Монолитные цивилизации вообще уязвимы. Цивилизационное разнообразие — вот что нужно. Резервные пути, заказники. Это как с семенным фондом. Когда отворили первый портал, а за ним еще и еще — нескончаемая цепь пустых безлюдных версий материнской Земли, то показалось: вот оно, спасение. От перенаселения, от участившихся случаев ситуативного безумия и агрессии, от жизни среди вырожденной биоты, от нечистых воды и воздуха, от унылой судьбы рядового горожанина. Эмиграция — мечта пассионариев. Ты не просто винтик в машине цивилизации, ты — отец-основатель в прекрасном девственном мире, где каждый на счету, каждый что-то значит. Освоение бесчисленных америк, суровая поэзия фронтира. А заодно забота об оставленной материнской Земле, сохранение резервного, не тронутого переопылением исконного семенного материала, поставки зерна и чистых элитных культур.
Где же слабое звено? Где?
— Это больше не повторится, — сказала она твердо. — Никогда.
— Никогда больше не причинишь зла ни одному человеку?
— Причиню, если надо будет. — Голос ее был спокоен и тверд, ни напряжения, ни аффектации. Она говорила, как человек очень защищенный — внутренне защищенный, — и он на всякий случай спросил:
— Вы тут как, вообще, в церковь ходите?
Обычно стараются формировать монолитные группы из представителей одной конфессии — чтобы не было конфликтов. И все равно…
— У нас тут как-то… — Она потянулась и закинула руки за голову, — с этим не очень. Если кто и верит… это личное.
Нет, тут все вроде чисто…
— А почему ты спрашиваешь? Ты информатор, да?
— Я инспектор, — сказал он почти виновато, — мне положено.
— Ну, раз положено… — Она лениво вздохнула, словно поднялась и опала пологая волна, и положила голову ему на плечо.
В окно мягко лилась чужая ночь с чужими печальными запахами. Может, нет никакого ключевого фактора? Может, просто все оттого, что страшно сознавать, что больше никого, кроме этой крохотной группки людей, на всей огромной планете нет и никогда не будет? А потом, у каждого крышу сносит по-своему?
— Знаешь что, — сказал он, — запусти еще раз эту свою музыку.
* * *
Перед рассветом он проснулся. Небо на востоке чуть зеленело, прекрасное, чистое небо; одинокая звезда висела в нем, как драгоценный кулон. Тысячи, миллионы миров, тысячи, миллионы солнечных систем, неисчислимые вселенные… Столько места для людей, столько возможностей, столько блистательных перспектив, чистые, продутые морским воздухом побережья, и на каждой варианте, на каждой альтернативной Земле свои континенты, свои тайны, только и ждущие открытия, как бы подставляющие смущенные лица удивленному наблюдателю.
И вот эта звезда… точно кулон на груди у Нюкты-ночи, точно драгоценный камень.
Ханна лежала рядом — теплые холмы, барханы серебристого песка или морские волны, плавно вздымающиеся, опадающие, спокойное лицо, бледные прикрытые веки, разметавшиеся по подушке короткие волосы. Нет, все-таки что-то в ней есть, странная привлекательность…
В продолговатой впадинке чуть выше грудей — небольших и аккуратных, даже удивительно при такой комплекции — на шнурке темный гладкий камешек. Продолговатый такой, и видно, что не легенький… Неожиданно для себя он осторожно подвел ладонь под шнурок, нащупал пальцами узел.
Ханна чуть пошевелилась — он замер, потом пальцы опять осторожно, едва прикасаясь к ее груди, принялись за работу.
Камушек сам собой скатился ему в руку: гладкий и тяжелый, чуть похожий на свинцовое грузило, но на деле просто отполированный откатившимся морем осколок базальта.
Он осторожно спустил с кровати босые ноги, на цыпочках подошел к окну. Разглядеть камешек как следует было трудновато, а включать свет он не хотел.
Захар тоже ведь носит что-то такое, только в перстне. Хм…
В мутном колеблющемся свете он осторожно поворачивал ладонь и так и эдак, ожидая… чего? Странного покалывания? Ощущения тепла? Холода?
Камень и камень.
Но вдруг пришло в голову, что наверняка и у разговорчивого будущего пчеловода, и у русоволосой девушки, и у тех трех пацанов…
Сильные руки стиснули ему горло.
— Отдай! Это не твое! Отдай!
Голос ее, низковатый, глуховатый, но приятный, сейчас был страшен.
Он даже не мог ничего выговорить в ответ — она зажала его словно в тиски, сгиб ее локтя упирался ему в кадык, она была чудовищно сильной, очень сильной, почти как он сам.
— Отдай, это тебе незачем… это мое… мне… отдай!
Она боролась с ним с такой звериной яростью, что на какой-то миг он полностью растерялся.
Это та женщина, которая целовала его ночью?
Ну да, она же убила свою любовницу. Из ревности? Надо будет спросить Захара. Вообще, думал он, пытаясь высвободиться из ее цепких рук, надо будет обо всем спросить Захара. Захар обязан ответить. У инспектора полномочия. Инспектор — власть. От него зависит будущее колонии. Ведь стоит только материнской Земле прекратить поставки…
Он наконец сумел оторваться от Ханны и, прежде чем она все так же молча и яростно вновь кинулась на него, размахнулся и швырнул амулет на кровать. Темный камень упал на белую простыню и лежал там, как… как темный камень.
— Идиотка, — сказал он, тяжело дыша, — забирай!
