Элизабет поведала обо всем духовнику. Она была в исступлении — происшествие в Дармштадте, понятно, не успокоило взбаламученной души. Зловещее влияние фламандца и в разлуке не утратило силы.
Священник склонял ее к браку с нашим наследным принцем не только во благо церкви, но и ради умиротворения духовной дочери. Она его не любит, — пусть: брак с нелюбимым мужчиной послужит покаянием за плотские прегрешения. Истерзанная противоречивыми стремлениями, не имея ни единого советчика, кроме фанатичного исповедника, она, в конце концов, дала согласие.
Духовник, не теряя времени, открыл замысел тетке княжны и тотчас поехал с духовной дочерью и преданной служанкой в городок, расположенный по соседству с резиденцией наследного принца. Там он подкупил лакея — его потом рассчитал мой кузен — и начал игру, которая увенчалась быстрым успехом. После бракосочетания духовник вернулся во Францию, но каждые два месяца не забывал навещать Элизабет.
По словам придворных, брачная жизнь, по крайней мере, для наследного принца отнюдь не была несчастливой. Слепой и глухой от страсти, принимал он милостыню, брошенную супругой, за великий дар. Наследной принцессе стоило, надо полагать, немыслимых усилий выполнить принятые обязательства. Она с нечеловеческим напряжением преодолевала телесное отвращение и это ей, видимо, удавалось, поскольку принц не замечал ничего или почти ничего. Когда терпение истощалось, она отговаривалась женскими недомоганиями — сначала вымышленными, потом действительными. Беременность встретила с чувствами весьма разными. Ей претила мысль носить под сердцем ребенка от столь ненавистного мужа, а, с другой стороны, это давало возможность, подкрепленную советом знающего врача, уклониться от выполнения супружеского долга. Посему беременность благостно отразилась на семейных отношениях — принцесса, похоже, примирилась со своей судьбой. Избавленная от необходимости терпеть слишком интимные ласки, она с легким сердцем расточала мимолетные поцелуи. Прошло около года. Когда родился ребенок, мой кузен сдержал слово — его крестил духовник принцессы.
С помощью врача Элизабет вновь отыскала доводы против продолжения супружеской жизни. Относилась к мужу дружески, даже сердечно, — неприязнь целиком перешла на ребенка: она отдала его на попечение женской прислуги, и, казалось, забыла о материнских обязанностях.
И тут грянул гром с ясного неба. Однажды вечером, когда в музыкальной комнате Элизабет вела рассеянную беседу с одним из придворных, слуга передал ей письмо. Она распечатала, взглянула, переменилась в лице, руки бессильно опустились, письмо скользнуло на пол — камер-юнкер поднял его. Ни слова не говоря, поспешила из комнаты.
Больше ее не видели. Самые тщательные поиски не дали результата. В письме, которое потом попало к прокуратору — два коротких предложения: «Я вернулся. Жду в парке».
Остальное вы знаете, барон. Моего кузена герцог к тому времени простил, он вернулся ко двору и зажил тихо и замкнуто. Коварная болезнь, которая подтачивала его незаметно, вспыхнула вдруг во всем своем ужасе, — смерть, конечно, явилась избавлением.
И после смерти тайна раскрылась. Герцог признал юного принца легитимным наследником, более того, разом перечеркнул благочестивые упования духовника, ибо ребенка окрестили заново по лютеранскому обряду и приказали воспитывать в лютеранской ортодоксии, дабы стереть католическую скверну. И гнусной, противоестественной матери, сбежавшей с авантюристом, даже если б она захотела, не удалось бы изменить положение вещей.
* * *
Принц замолчал и надолго задумался.
Наконец, снова заговорил:
— Если бы не упрямство влюбленного глупца, не угрызения совести несчастной девушки, не фанатичные прожекты ничтожного священника и не фривольные выходки странствующего авантюриста, я был бы уже сегодня наследником трона своей страны. Между мной и троном только слабый ребенок, зачатый и рожденный матерью без любви, даже с отвращением. Отпрыск отца, отмеченного ужасной болезнью, верно и сам болен, едва способен жить и, безусловно, не способен властвовать. Нелепый случай бросил жалкое существо на моем пути, — скажите, барон, неужто это не мое право, более того, не моя обязанность перешагнуть через него?
Не ожидая ответа, он поднялся и протянул обе руки барону:
— Теперь вы знаете все, по крайней мере, в общих чертах. Расскажите графу Остену и маркизу Чивителле, вашим друзьям и, как я полагаю, и моим тоже. Граф выразил желание состоять при моей особе, передайте мое согласие: прошу его выехать заранее и взять несколько писем. До сих пор мы с вами, барон, бездумно колесили по свету — теперь у нас появилась цель.
Путешествие графа Остена, к которому в последний момент по желанию принца присоединился камер-юнкер фон Цедвиц, протекало не без происшествий. Сначала все шло по плану: проплыли кораблем до Фузины, далее по каналу от Бренты до Миры. Покинув корабль, добрались до Падуи и пересели в почтовую карету на Триент. Попутчиков было немного, да и те, в основном, на один-два перегона. Только в Бассано подсел французский аббат, намеревавшийся переехать через Альпы.
Аббат вез изрядный багаж и очень о нем заботился. Слуга, по его словам, сбежал накануне вечером, и теперь некому присмотреть за ящиками и коробками. Граф Остен предложил услуги егеря Хагемайстера, и аббат долго благодарил. Пока в Борго меняли лошадей, аббат, скрупулезно пересчитывая поклажу, спохватился — пропал ручной саквояж. Смотрели, искали — бесполезно. Хагемайстер уверял, что видел саквояж полчаса назад: должно быть, фыркнул он, невероятно ловкий вор стянул эту штуку прямо на глазах. По мнению аббата, саквояж мог свалиться с крыши кареты, но егерь снова заупрямился — он, дескать, самолично привязывал весь багаж крепко-накрепко. В конце концов граф велел ему седлать лошадь, скакать обратно и основательно поискать на дороге.
После обеда граф Остен и Цедвиц решили погулять по окрестностям и пригласили аббата, но тот сослался на усталость и выразил готовность постеречь багаж. Когда вернулись, егерь был уже на месте, — к великой радости аббата он нашел саквояж поблизости, в кустах у дороги. Ничего не пропало.
В Триенте остановились переночевать. Графу не спалось и он вышел на освещенный луной балкон, где встретил молодого Цедвица — его комната выходила на тот же балкон. Во время путешествия они не раз обсуждали приключения принца и сейчас Цедвиц объяснил, что не мог заснуть — многие события казались ему непонятными до сих пор. Продолжив беседу на эту тему, решили кое-что уточнить — граф достал из портфеля свою рукопись, а Цедвиц зажег свечи. И тут граф до крайности удивился, ибо отлично помнил: страницы были пронумерованы, листы уложены, сама рукопись обернута в шелковую плотную бумагу и перевязана золотым шнуром. Со дня отъезда из Венеции он ни разу портфель не открывал. Сейчас его взору представилась полная неразбериха: все было в наличии, однако страницы лежали как попало, обертка валялась скомканная, золотой шнур исчез. Создавалось впечатление, словно кто-то читал манускрипт, и, вдруг потревоженный, спешно сунул его в портфель.
