Что было потом – не помню, если вообще эти душераздирающие слова и мои видения имели продолжение или последствия. Возношу хвалу Небу за то, что мне довелось это забыть, ибо и события сии, и слова были нечестивы и смертельно опасны для души, живущей во Господе нашем Иисусе Христе.
Я же, со своей стороны, добавлю лишь следующее: мне захотелось побольше разузнать про Дома Миссерона, невинного отца Эвгерия, которому выпал жребий – страшная привилегия – присутствовать при последнем акте последней драмы Олимпа. Дабы собрать сведения на сей счет, я осмелился вернуться под благовидным предлогом в обитель Белых Отцов.
Плоды моих усилий оказались весьма скудны. Вот все, что мне удалось узнать: к концу своего земного пути отец Эвгерий впал в безумие и был удален из дорогого его сердцу монастыря.
Он сооружал из бумажек и щепочек странные маленькие домики, называл их Мальпертюи, а после предавал очистительному пламени аутодафе, себя же почитал исполнителем воли Мойры и богов…
Моя задача выполнена.
Последний листок прочитан и положен на место в такой последовательности, какую я счел наиболее подходящей, дабы помочь рассеять мрак вокруг загадочной и мрачной истории.
Долго в задумчивости я размышлял о том, что всю таинственную драму породила карающая любовь: одна из Эвменид и одна из Горгон в борьбе за сердце бедного двадцатилетнего юноши, который, сдается мне, и не подозревал, что он сам – дитя богов.
А какая участь постигла оставшихся в живых? Состарились ли они, подобно смертным, и подчинились неумолимому закону могилы, или причастились бессмертия, вернее, долголетия богов?
Я написал, что мое дело сделано. Но так ли это?
Некая таинственная и властная сила владеет мной – велит найти город и дом…
Скоро я отправлюсь в путь.
Однако при одной мысли об этой экспедиции мне становится не по себе, ни одно похождение в моей полной приключений жизни так не страшило меня; в последний раз я перечитал страницы зловещей истории и внес кое–какие завершающие штрихи, сопрягающие все фрагменты в единое целое. И в самом деле, рукопись надобно оставить в полном порядке на случай, если…
Годы покрыли желтизной страницы манускриптов, время, должно быть, наложило свою печать и на камни города.
А боги – что с ними, живы ли они?
О тех богах, которые глухи, хоть и имеют уши…
Ж. Де Лафонтен
Вы поведаете мне последнюю тайну Укебрехта;
поможете мне выйти отсель,
избавите от зловония мерзостной геенны!
Герман Эссвейн
Я разыскал этот город!
Прибыл вечером, пользуясь весьма современными средствами передвижения.
Было уже поздно, городские здания дремали в лунном свете.
И, однако, общая атмосфера была странно знакома: сквозь мелкую изморось едва светились блеклые огни, прохожие попадались редко; несколько новых застроек дисгармонировало с древним городским ансамблем, угрюмо преданным прошлому.
В домах закрывались последние двери, а ставни, уже плотно прикрытые, охраняли крепкий провинциальный сон обитателей.
Я все же нашел кабачок с освещенными розовым окнами и приоткрытой входной калиткой; утешительно пахло жарким.
Из помещения доносились смех, обрывки песен и притягательный звон посуды.
Поверив в добродушие по ту сторону двери, я вошел.
Развеселая компания пировала вовсю и радушно встретила незнакомца.
В мою честь из кухни вернули некоторые блюда, а меня заставили отпробовать выдержанного вина прославленных сортов.
Время от времени служанка наведывалась в угол зала и ставила на маленький подсобный столик то миску с остатками еды, то недопитое вино на дне бутылки – за столиком сидели двое стариков и жадно поглощали скудные подачки.
Мои ночные сотрапезники, изрядно предававшиеся возлияниям, совсем отупели, так что разговор замедлялся и возобновлялся рывками, напоминая спуск отвеса с большой высоты; от нечего делать я обратил внимание на парочку старых чревоугодников в углу.
Старик, наверное, был когда–то настоящим исполином, а теперь плечи его ссутулились, спина отвратительно сгорбилась, что же касается женщины, то ее безобразие просто коробило взгляд.
Она только что разостлала на столе неописуемо грязный носовой платок и складывала в него объедки.
– Не делай этого… – брюзжал старик. Его спутница сердито затрясла головой.
– Лупке–то надо поесть… Ты ведь никогда о нем не позаботишься… Да и о чем ты вообще думаешь, старый негодяй!
– Заткнись! – пригрозил старик.
– Спокойно, красавчик, – ощерилась старая мегера, – хватит уж кого–то из себя корчить!
Я окликнул служанку и спросил, что за курьезную парочку она прикармливает.
Славная девушка сострадательно пожала плечами:
– Это старый бродячий часовщик, перебирается с ярмарки на ярмарку, неплохо смыслит в своем деле – недавно вот починил здесь настенные часы, да и карманные чинит, ежели у кого надобность; люди и дают им на несколько дней крышу над головой да кусок хлеба. Тем временем старуха продолжала:
– Хе–хе… Ты, небось, о той жеманной красотке с черными глазами мечтаешь? Ха! Я выдавила у нее глаза и сунула их в дешевую склянку за шесть су.
– Да заткнись ты! – тоскливо повторил старик.
– Ага! – вдруг завопила злобная фурия. – В давние времена… ага… она бы коровой обернулась! Ио! Помнишь… Ио!
Прозвенела пощечина, резкая и хлесткая, следом раздался яростный крик боли. Но тут рассвирепела и служанка.
– Нет, подумать только, ежели каждый нищий вздумает тут ссориться и драться! А ну вон отсюда, чтоб вас больше здесь не видели!
Старик покорно поднялся, увлекая за собой трясущуюся от страха спутницу.
Уже с улицы донеслась ее последняя реплика:
– А там еще баранина с репой осталась!
Через три дня я разыскал и Мальпертюи.
Мне помогли старые суровые гравюры, о которых упоминал Жан–Жак Грандсир.
Черный и зловещий, высился Мальпертюи, закрытые двери и окна так и точили злобу.
Замок оказался несложный и не заставил долго себя упрашивать.
Большой вестибюль, желтая гостиная и другие помещения соответствовали описанию. На своем месте стоял и бог Терм – поначалу без всякого дурного умысла я решил осмотреть его повнимательней.
Тысяча чертей!… Даже умершие боги не перестают вводить бедных смертных во искушение!
Поистине редкостная вещица – а уж я–то знаю в них толк, – происхождением не уступающая калеке с Милоса.
На мне был просторный хавлок[11], верой и правдой послуживший мне на моем многотрудном жизненном пути. И теперь он как раз сгодился, чтобы уютно завернуть покинутое божество, символ деревенской порядочности великого прошлого.
