Вельзевул похож на Люцифера не больше — и не меньше — чем Самаэль на Уриила. Так близнецы могут походить друг на друга настолько, чтобы чужаки их путали, а знакомые не понимали: как, ну как можно не отличить одного от другого? Они же абсолютно разные. Так и Мореход с Баалом разнятся, словно боги своего и соседнего племени.
Впервые Катя сознает: ее Люцифер действительно утренняя звезда, несмотря на загорелую, как у моряка, кожу, темные глаза и волосы. Кожа Вельзевула не смуглая, а словно раскаленная добела — капли крови с катиного платья падают на нее и сразу запекаются дочерна. Тело Морехода, жилистое и мускулистое, было дьявольски сильным, но это было человеческое тело. Баал кажется ожившим кошмаром, олицетворением дикой мощи, изваянным безумным скульптором из мертвенно-бледного мрамора: холмы неподвижных мышц, перевитых вздутыми венами, предназначенные внушать ужас, но не жить — не ходить по морям и землям, не ласкать женщин, не строить и не покорять, только убивать и разрушать. Черные глаза Денницы постоянно менялись — в них мелькала то грусть, то улыбка, то нежность. Просвеченные насквозь, прозрачные глаза бога пыток не выражают никаких чувств. Лишь губы двигаются на прекрасном, жестоком лице, роняя слова легко, будто камешки, рождающие гибельный камнепад.
Катя и сама не понимает, как ей удается что-то увидеть и осознать, вися на собственных волосах, точно живая игрушка йо-йо. Слезы текут по щекам безостановочно, разум уплывает, кожа на голове горит. Вельзевул подносит ее ближе и, высунув длинный черный язык, облизывает Катерине лицо — словно собака, огромная адская гончая, пробующая добычу на вкус. Все, что Катя может в ответ — это обморочно закатить глаза.
— Сладкая, — удовлетворенно констатирует дьявол. Не усмехается, не кивает, как сделал бы Люцифер — констатирует без всякого выражения. Будто ученый, проводящий эксперимент на лабораторной зверушке, обреченной на смерть с момента попадания в эти белые, холеные, безжалостные руки. — Мне повезло. Ты будешь хорошей женой.
Женой? Катерина успела позабыть значение самого слова «жена». Она не помнит, что она княгиня, что она человек, что она разумное существо. Игрушка, жертва, пойманная дичь — кто угодно, но не жена.
Саграда тратит последние силы, чтобы не потерять сознание. Бог ее вселенной сажает свою игрушку себе на колено — и Катя бессильно падает вперед, ткнувшись головой в мужскую грудь, пахнущую дымом бесчисленных пожарищ, раскаленной лавой, мертвыми лесами и городами-призраками. Ей вспоминается мускусный, звериный запах кожи Люцифера — и она рыдает в голос, вжавшись лицом в твердые, как камень, мышцы.
— Нежная человеческая девочка, — произносит голос над нею. — Поплачь, поплачь. А потом мы с тобой по-иг-ра-ем.
Катерина захлебывается криком, представив себе, в чем может заключаться игра в понимании Вельзевула.
На краю ужаса, захлестнувшего Катю, бьется мысль: кто-то должен ей помочь. Ей всегда помогали — ее дети, ее друзья, ее демоны. Она не могла справиться сама, но всегда находился кто-то, спасающий хрупкое человеческое сознание от игр подсознания, неутомимого в разрушительных забавах.
— Саб-нак… К-ха-мень… — выдыхают катины губы, почти помимо воли, помимо всего, что еще от нее, Катерины, осталось.
— Камень порчи? — почти ласково переспрашивает бог пыток. — Хочешь откупиться от меня? Нет, дитя, не выйдет. Ты слишком хороша, чтобы я променял тебя на мертвую игрушку.
Конечно. Живая игрушка стократ интереснее.
— На-а… — хрипит Катя, не имея силы позвать ту, вторую часть себя, для которой огонь преисподней был домом родным.
— Старая демонская подстилка, — бесстрастно замечает Баал. — Не хочу. Надоела.
Только бы удержаться. Не предлагать чудовищу собственных детей. Пусть изорвет в клочья истерзанную страхом и болью плоть, но не трогает их.
— Ты хорошо держишься. — Голос Вельзевула делается задумчиво-вкрадчивым. Так же вкрадчиво он гладит Катерину по спине, проводит кончиками пальцев по позвоночнику, задержавшись на изгибах бедер, мнет ягодицы — точно в раздумье, откуда начать пытку. И неожиданно стискивает талию, обхватив ладонями целиком, словно хрупкое тельце куклы. — Будь я здесь один, я бы убивал тебя годами — так, как мне нравится. Весь отведенный тебе срок ты бы провела со мной. Подо мной. Я бы не выпустил тебя, пока твоя жизнь не истекла бы по капле, наслаждался бы каждым глотком, каждым вдохом твоей прохлады. Мне так жарко, девочка, так скучно… Знала бы ты, как я хочу всё, из чего ты состоишь… Но Люцифер не позволил. А мы, тени, не хозяева себе, мы — искупители ИХ грехов. Что ты готова мне отдать? Я приму то, что ты мне дашь.
И Катя с недоумением осознает, что жалеет бога боли и незаходящего огненного солнца.
— Тень возьми. Мою тень. — Саграда, оторвавшись от неподвижной, раскаленной груди, поглаживает склоненный над нею лоб, скулы, надавливает пальцами на веки. С блаженным вздохом Баал закрывает глаза. Впервые за много, много веков.
— Спасибо.
Тьма рушится на них, точно черная ледяная вода, моря, океаны прекрасного, беспробудного забытья.
— Как хорошо… — вздыхает Вельзевул и отпускает Катерину, позволяя наконец соскользнуть с его колен. Над геенной встает бескрайняя, Атой рожденная ночь. Бог солнца, боли и пыток спит.
* * *
Она маленькая и растерянная, как будто ей не сорок лет, а семь или даже меньше. Идет по остывающей от дьявольского жара земле и не чует этой земли под собой. Сладкая, нежная человеческая девочка. Он так сказал перед тем, как уснуть. И он любил ее — даже таким, выжженным дотла, способным лишь разрушать. Как умел, так и любил. И убил бы, любя.
Крыло ангела снова лежит на катиных плечах, укрывая от остаточных всплесков геенны, разогретой солнцем Баала до вязкой текучести лавы.
Здесь очень плохо. Плохо здесь. Все это место — сплошь глухое раздражение и вселенская усталость, переходящие в злость. Скорей бы выбраться.
Плохие места, плохие чувства, плохие миры. Но ведь это всё — она, Катя. Значит, она плохая? Значит, мама была права и любить ее не за что, разве что вопреки? И надо быть благодарной, даже когда тебя мечтают убить, медленно, мучительно и грязно, лишь бы из любви, лишь бы из желания: рука на шее, вторая зажимает рот, зубы впиваются в плечо, оставляя не следы — раны, а боль внизу живота ничуть не напоминает ощущение, которое хочется испытать еще раз. Но надо терпеть, потому что такова она, любовь, по крайней мере, теперь можно сказать, что она у тебя есть, что ради нее ты… А что ты, собственно? Вытерпела пять минут чужого пота на своей коже, чужого тела внутри и вокруг себя, а коли понадобится, вытерпишь и десять? И пока он торопливо спал, даже не обняв — вцепившись в тебя, только что не сомкнув челюсти на твоем прокушенном у горла плече — ты лежала тихо-тихо, считая про себя, напевая, разглядывая потолок и стараясь ни о чем не думать. Хотя единственной мыслью, на которую тебя хватило бы, впусти ты ее в свой мозг, была бы мысль о душе. О горячей ванне. О бане! Чтобы париться в семи водах, вымывая грязь из пор, из самой утробы, стирая память о том, что произошло.
